Поверх ночнушки Маша надела венчальное платье, шерстяную юбку кофту и села причесываться.

- Я хочу, чтобы ты надела это на себя, - сказал он и положил колбаску на стол.

- Зачем?

- Затем, что если мы попадем в переделку, то обыщут по всей вероятности только меня. Тебя могут и не тронуть. В этом случае есть шанс, что золото останется с нами.

Маша подняла над столом край колбаски, как бы пробуя ее на вес.

- Тяжелая.

- Ну, что сделаешь. Доедем до Медгоры, снимешь.

Надев на нее золотой этот пояс, он тщательно заплел веревку на Машиной талии.

- Когда кофта застегнута, вообще не заметно, - пояснил он.

- Тяжелая, - прошептала Маша, присаживаясь на стул.

- А, что делать? Запрятав ее таким образом, мы все же меньше рискуем.

Покинув гостиницу, они двинулись на причал. С воды дул пронзительный ветер и Брусницкий, отстегнув от шинели бушлат, закутал в него Машу. Теперь она стала похожа на большую, спеленутую куклу.

У причала стояла невысокая будка с длинной скамейкой. Там и расположились наши путники, ожидая, когда на шхуну погрузят бочки и ящики.

- Пора садиться, - сказал капитан в короткой непромокайке, кожаном шлеме и в высоких перчатках с раструбами, - Теперь уже не долго, скоро отойдем.

Взойдя на палубу, Брусницкий и Маша сразу же спустились в каюту. Там не было ветра, и можно было согреться. Капитан принес горячий чайник хлеб и масло. Вскоре матрос кончил крепить ящики и бочки, выбрал якорь, и шхуна медленно отошла от причала.

Ветер с яростью дул в паруса. Кораблик развил приличный ход. Бушприт то и дело касался волны. Летящая в квадратные окна вода стекала вниз. Вскоре вся палуба стала мокрой, как после дождя.

- Ну вот, кончается наше путешествие.

- Да, Антон Львович, быстро пролетело время.

- Ты поспи, путь не близкий.

Маша, предварительно развязав бушлат, села на кушетку, затем легла. Брусницкий же снял шинель и, накрыв ее, лег рядом на такую же кушетку. Вскоре он задремал. Волны методично бьющие о деревянное дно усыпили их. Перед входом в гавань они проснулись. Ветер утих и только маленькие барашки скользили по воде.

Оставив Машу в трактире, он пошел узнавать насчет дальнейшего транспорта. Паровозами в Кеми и не пахло. Сама станция казалась заброшенной. В маленьком здании вокзала он нашел пьяненького телеграфиста, который сообщил ему, что поездов нет уже вторую неделю, и когда будут неизвестно. Как же выбираться отсюда? Дороги вокруг плохие, да и снег кругом. Нужны сани. Надо искать Он обшарил весь поселок. Сани были, но везти не хотели. Говорили, что в лесах шалят, разбойничают напропалую. И только на самой окраине, рядом с разбитой снарядом водонапорной башней нашел он то, что хотел. Тощий, уродливый карел везти отказался, но, польстившись на деньги, согласился продать длинные, обитые железной полосой сани с закручивающимися в спираль полозьями и собачью упряжку.

- Собака смирна, тет час покормил и можно екат, - сказал карел, предвкушая поход за водкой, и радость от хорошего барыша.

Сани и собак он продал очень дорого. Брусницкий настоящей цены не знал, поэтому тоже был рад, что поиски его завершились и утром можно ехать.

Маша ждала его в трактире, в чистой просторной комнате, пахнувшей веником. В комнате было трюмо, и она разглядывала себя с разных сторон, медленно, медленно расчесываясь. Набравшиеся электричества волосы тихонько постреливали.

- Я лампочку могу зажечь, - сказала Маша, увидев, как очередной крошечный огонек разорвался между кудрями.

Всю ночь они миловались друг с другом, а под утро заснули. Маше снились маленькие котята пушистые и гладкие, они тузили друг друга и баловались как дети. Брусницкому же снились геометрические фигуры — ромбы, треугольники, шести и двенадцатигранники, и все это кружилось и вращалось в бесконечном разноцветном калейдоскопе, про который можно было сказать, что он живой. Это не были фигуры из академического курса по стереометрии. Там на ватманах они представляли только плоскости и визуальный объем. Тут же все было иное и об ином. Во сне Брусницкому было ясно, что это живые фигуры, что они одушевленные и, что все мироздание строится числом, мерой и весом этих фигур. Когда гексограмма, а попросту правильный шестигранник, буквально придавил его к холодной стене, он проснулся. Проснулся и увидел рядом спящую Машу, которая посвистывала носом. Губы у нее припухли, а изо рта на подушку протянулась тонкая слюнка.

Наскоро позавтракав хлебом и молоком, они поспешили к карелу, который уже ждал их, желая получить оставшиеся деньги. Собаки мирно дремали на снегу. Путешествие это казалось им привычным. Карел и раньше сдавал в аренду упряжку и собаки еще не знали, что уже проданы, и что их ждет дальше. Только вожак, большой лобастый, с голубыми глазами, самый крупный в упряжке, встретил их стоя. Он с интересом встретил вошедших во двор, потянув ноздрями морозный воздух. Погрузив вещи, они двинулись в путь.

Брусницкий с длинным деревянным кнутом и закутанная в бушлат Маша представляли картину не совсем логично обоснованную. Всем кто их видел было понятно, что ехать им так в новинку, и что управлять упряжкой они не умеют.

Тем не менее, собаки бежали, а сани ехали. Вскоре пошел петляющий, плохо наезженный тракт. Железная дорога проходит неподалеку, но из-за леса ее не видать. Вокруг никого, только следы от лап каких-то мелких зверушек виднеются на снегу. Время от времени Брусницкий подгоняет упряжку, и собаки начинают бежать быстрее, но через какой-то период снова везут как прежде. Маша молчит. Молчит и он. Слышен только скрип саней, да дыхание упряжки. Постепенно лес становится гуще, дорога неровная в ухабах. Брусницкий больше не подгоняет собак из-за боязни перевернуться. Теперь собаки не спешат, везут, как им нравится. Вожак периодически оглядывается, словно желает убедиться, что в санях кто-то есть.

- Поцелуйте меня, Антон Львович!

Брусницкий, неловко обернувшись, целует ее сначала в щеку, а потом в уголок рта. Поцелуи выходят спешными, смазанными, но особо вкусными на морозе. Жить все-таки хорошо, как хорошо жить, думает она и закрывает глаза. Я была невеста, теперь жена, а дальше, что будет дальше? А что будет дальше, это никому не известно.

Густолесье закончилось. Теперь вокруг дороги, справа и слева, шли редкие небольшие лесочки, перемежающиеся озерами еще под снегом, еще под панцирем льда. Прошло уже несколько часов дороги, как вдруг собаки, изменив себе, побежали быстрее. Они дернули сани, те сошли с тракта. Брусницкий попытался сдерживать их, но упряжка не слушалась, как угорелая летела она по длинному, продолговатому озеру.

- Маша, Маша прыгай! - кричал Брусницкий, и, видя, что она медлит, он одним резким движением выкинул ее из саней.

Маша покатилась по затрещавшему льду.

- Я их остановлю.

Но собаки продолжали лететь вперед. И тут Маша видит, как упряжка быстро уходит под воду. В полынье барахтаются собаки. Исчезли в воде сани с Брусницким. Она инстинктивно бежит за ним. Лед под ногами ее колется. Она делает шаг назад, еще не понимая, что это конец. Конец ее мечтам о доме, семье, обстановке, конец не начавшейся ее любви.

Брусницкий уже под водой, оглушенный провалом в эту ледяную бездну. В судорогах пытаясь выбраться из саней, зацепился ногой в ботинке за спираль в полозьях, и теперь в предсмертной тоске с отчаяньем выдирал ногу, которая никак не хотела высвобождаться. Видимо санные полозья, деформированные ударом об лед, крепко держали его. Ледяная вода со всех сторон окружала его, он совершал беспорядочные движения. Наполовину освободился от шинели, но пронизывающий холод становился все более свирепым. Уже в легких была вода и только железное солнце, неожиданно выглянувшее из-за туч, освещало его и сани, будто через увеличительное стекло. Удушье становилось невыносимым и вскоре сознание покинуло его. Тяжелые сани затянули в полынью и собак. Теперь только множество маленьких льдинок напоминало о разыгравшейся здесь трагедии.

Почти мертвая от ужаса Маша даже не плакала. Все было в ней без жизни. Как кукла повернула она к берегу и медленно пошла к дороге. Он спас меня выбросил из саней. Если бы не он, я бы сейчас была вместе с ним на дне озера. Почему я спасена, почему? Но солнце, снег и сосны тихо взирали на потерянную Машу и молчали. Возможно, они говорили только на своем языке. Возможно, они сказали - так надо, возможно...

Когда морок и туман, из которого сплетается отчаяние, рассеялись, она увидела двух волков, которые смотрели на нее, не предпринимая никаких попыток приблизиться. Это они напугали собак. Это из-за них разыгралась вся эта трагедия. Маша поняла это, это поняли и волки. Она шла по дороге. В спину ей светило уже по-весеннему веселое солнце. Пока она шла, волки неподвижно, будто изваянные из камня, смотрели ей вслед двумя парами зеленых все понимающих глаз.

Петер Кульманс пришел в себя после контузии и снова сражался с белыми. После победы противника над бронепоездом ненависть его только окрепла. Ненавидящими глазами смотрел он на пленных. Уже много дней его уста кроме слова расстрел ничего не произносили. Он вспоминал Машу, их неудачное путешествие и вел дневник. В него он записывал все важные сражения и стычки, в которых участвовал. Кульманс был смелым человеком, идя в атаку, он не прятался за спины товарищей, и пули чудесным образом обходили его. Можно сказать, что он как и белогвардеец Драшкович в какой-то мере был заговоренным. Видимо судьба подготавливала для него иную развязку.

Под городом Олонец он организовал наступление на хорошо укрепленные позиции белых. Недалеко от деревни Суолусмяки устроил им еще одну хорошую взбучку, такую, что те, побросав укрепления, были вынуждены бежать. В одном нижнем белье его ребята заставили бежать белого генерала, аж до самой границы. В районе поселков Ряяза и Сяямас он вместе с комиссаром Антикайненом организовал наступление на полуостров Сунгуни, город Повенец, где Бойцы захватили девять орудий много продовольствия и вооружения, а так же пятьдесят пленных.

В разгаре была весна. Всё таяло. Заливало дороги. Но третий и шестой финские полки с комиссаром Антикайненым во главе, пройдя на лыжах по белым тылам, вернулись в своё расположение. Создав ударную группу, поддержанную двумя батальонами латышских стрелков, они ударили по Мурманской железной дороге.

После тяжёлого боя красные войска захватили бронепоезд на станции Лесман, и белогвардейский фронт был прорван. Теперь надо было накапливать фураж и вооружение, чтобы гнать белых до Мурманска. Перегруппировка батальонов и пополнение частей - вот задача, которая беспокоила Кульманса и Антикайнена в конце этой тяжёлой боевой весны.

Кульманс вспоминал, как он чудом ушёл из-под Видлиц, когда утром в апреле девятнадцатого года белые повели атаку и после жестокого боя овладели городом. Когда комиссар Розенталь, не желая попадать в плен, застрелился.

Третий и шестой финские полки не стали ожидать полного укомплектования, и после телеграммы Троцкого повели наступление в направлении посёлков Усман и Микелан. После жесточайшего боя белофинны отступили к деревням Ювелахти и Вуоккиниеми, а дальше началось их паническое бегство до самой границы.

Все для Машиного сознания произошло очень быстро. Ни один эпизод страшных этих последних минут не задержался в ее памяти. Такое было у нее чувство, что все это произошло не с ней, что это какие-то беспорядочно склеенные кадры кинохроники. Бездна, пустота отворилась в ее душе, будто в огромный черный колодец без дна. Заглянула она, и отшатнулась, и продолжает смотреть. А смерть Кульманса, венчание, путешествие на упряжке, гибель мужа, волки - все это была она Маша, из разных частей этой сплошной истории, глядящая по-разному, и вместе с тем, это была только она. Все касалось лишь ее одну и больше никого на свете. Все было во всем и изо всех сил, но прежде всего в ней самой, внутри нее. Она сама была той картиной, где ряд удручающих эпизодов нарисовалось в нечто одно. Она была, и краской, и художником, и холстом, и даже рамой, в которую была заключена эта картина. Даже ею была только она. Если рядом с Вами постоянно стреляет пушка, Вы, либо повреждаете слух, либо совсем теряете его. В этом случае звуки реального мира становятся для вас недоступными и как бы лишними. Вас включают в иное пространство, в котором реальность только Вы сами. И если Вы закроете глаза, то окружающий мир будто бы исчезнет совсем. Конечно, он никуда не исчез. Он рядом. Протяни руку и ты коснешься его. Да он есть и вместе с тем без Вас его нет. Потому, что мир вокруг и внутри тебя всегда только ты.

Маша брела по заснеженному пути. Уже по весеннему теплое солнце согревало ее спину и плечи. Где-то в районе диафрагмы у нее появился ледяной шар небольшого размера, который транслировал тревогу и смятение во все части ее тела. Мысли в голове ее путались, а все пережитое моментально высушило слезы, которые сначала побежали, а потом также неожиданно высохли. Вскоре дорога сделала поворот, почти вплотную приблизившись к железнодорожной насыпи. Снег сугробами лежал на рельсах, и было понятно, что поезд проходил давно и когда пойдет еще неизвестно. Где же мне ночевать? Эта мысль мелькнула и тут же ушла. Замерзну я или волки съедят. Так, с невеселыми обрывками мыслей брела она по дороге. Солнце зашло, оставив на горизонте ярко розовый след.

Дорога стала загибаться вправо. Рельсы потерялись из виду, а дальше показалась развилка. Один тракт, с прежней шириной, убегал вперед, а второй, поменьше, уходил в сторону. Если глядя на большую дорогу, можно было сказать, что не более чем сутки назад по ней проехали сани, то про маленькую этого было сказать нельзя. Подойдя совсем близко к развилке, Маша увидела две лыжи и две палки, воткнутые в сугроб. Вот Бог обо мне позаботился, с иронией подумала она. Двух мужчин у меня забрал, а лыжи с палками оставил. Она села на корточки, а потом на снег и впервые за несколько часов по-настоящему зарыдала. Она сидела на тающем снегу и плакала, не вытирая слез, а тяжелый пояс с золотыми монетами придавливал ее к земле, как бы говоря: «Не вставай, не надо, усни, зачем тебе жить, когда даже золото, которое столько может дать, тут среди леса и снега совсем бесполезно». Наконец, она взяла себя в руки и перестала плакать. Она вытащила из сугроба лыжи и встала на них. Последний раз она ходила на лыжах в гимназии. Было это давно, но какие-то навыки вспомнились сами собой. Она пошла, отталкиваясь палками от рыхлого снега, пошла не торопясь. В процессе неспешного ее движения то безразличие к себе и выключенность из мира стала исчезать, появилась привычная озабоченность человека, попавшего в беду.

Долго ли, коротко ли шла Маша на широких охотничьих лыжах, только вскоре занесенная снегом тропинка оборвалась у полуразрушенного колодца. Дальше за большой, закрытой снегом поляной в густом лесу она увидела бревенчатый дом с дверью и двумя окнами, глядевшими на крыльцо. Оценив перспективу, она все же решила двинуться к жилью. Запасов храбрости после всего у нее было немного, но, взвесив все за и против, она подошла к дому. Сняв лыжи, она взошла на крыльцо и постучалась в дверь. На стук никто не отозвался, тогда она потянула на себя металлическое кольцо. Дверь распахнулась, и глазам ее открылась большая комната, в глубине кровать, два стула, прямоугольный стол, стеллаж с полками и чугунная печка в углу, рядом с ней стопка старых газет. Березовые дрова, уложенные почти до самого потолка.

Это был охотничий дом, который местные карелы держали на паях. Каждый, кто приходил, должен был что-то после себя оставить - банку консервов, спички, сухари или связку чеснока. Так что на стеллажах были запасы, и они сразу бросались в глаза. На столе заправленная керосином лампа. Следов мусора и вообще следов какой-либо жизнедеятельности вокруг нет. Тут были люди, но были давно. Как давно? Размышляла она. Может быть два месяца, а может и больше. Если придут, то не убьют же меня. Стало темнеть. В лесу вообще быстро темнеет. На полке Маша увидела большущую деревянную коробку со спичками, на которой был нарисован летящий на всех парусах корабль. Она зажгла керосиновую лампу, поставила стекло и стала разоблачаться. Развязав бушлат, она сняла пальто и повесила его на крючок в углу. Я должна растопить эту чугунную печь. Как это делать, я не знаю, но надо попробовать. Она села на маленькую скамеечку рядом с чугункой и открыла дверцу. В печке были угольки от прежнего розжига. В углу рядом с поленьями она увидела маленький топорик с рогатою головой викинга на конце. Взяв его, несколько поленьев и газету, Маша попробовала отколоть от полена тонкую щепку. Это у нее получилось не сразу. На первый раз полено отлетело в угол, но после тщательного подхода, ей все-таки удалось отколоть несколько щепок разной толщины. Скомкав газеты и засунув их в печь, она положила сверху щепки и подожгла. Бумага прогорела, а огонь не возник. Что-то я делаю не так. Она снова встала, обошла печь со всех сторон. Заслонка, догадалась она. Со второй попытки огонь запылал. Постепенно комната прогрелась. Маша накинула крючок на дверь, потом открыла окна и, подтянув ставни, закрыла их на щеколду. Теперь, если кто и придет, то увидит, что ставни и дверь на запоре, и что из трубы идет дым, и что вовсе не стоит искушать судьбу в такое неспокойное время. Этот кто-то так подумает и уйдет.

Так успокаивала она себя потихоньку, отогреваясь. На полках она обнаружила крупу и несколько банок с консервами. Открыв дверь, она зачерпнула в кастрюлю снега и поставила его на чугунку. Подложив дров, она стала ждать, когда закипит вода. Я снова одна, думала Маша, глядя, как в печке извивается желто-синее пламя. Мама, мамочка, почему же я одна? Спрашивала себя она и не находила ответа на этот вопрос. Чем же я виновата? Вокруг меня рушится мир, я и сама почти, что разрушилась, с трудом собралась. Хорошо все-таки, что мне встретились эти лыжи, этот дом. Бог не оставил меня, напомнил о том, что он рядом. Я помолюсь о душе Петера и душе Антона. Отвоюю им место на небесах, несмотря на то, что они были врагами и стреляли друг в друга. Разве это хорошо стрелять друг в друга, когда вы не знакомы? Иное дело дуэль — честь, оскорбленное достоинство. Это мне хоть как-то понять. С другой стороны, все это досужие размышления. Я не воин, а девушка, женщина. Воином никогда не буду. Нет во мне ничего воинственного. Вскоре закипел превратившийся в воду снег. Она стала искать консервный нож. Только никаких ножей вообще в избушке не было. Тогда она растерзала консервную банку топором. Вывалив мясо в кастрюлю, приготовила что-то наподобие густого супа. Поев, она села на стул, взяла с полу стопку старых газет и стала их читать.

Это занятие отвлекло ее. Она познакомилась с рекламой мыла и косметики и перешла к фельетонам. Когда глаза ее устали, а разум перестал вникать в смысл прочитанного, она легла на кровать. Сна еще не было, но было нечто похожее на забвение. Мягкое безразличие к себе, к тому, что произошло с ней. Столько всего страшного произошло со мной, а как будто бы и не со мной, как будто бы это не вполне я. Неужели я такая бесчувственная? Уставший от волнения и переживаний разум имеет свойство отключаться. Раньше я этого не знала. Но раньше до революции со мной и не происходило столько всего. Вскоре она забылась, как намаявшийся за день ребенок. Проснулась она так же неожиданно, как и задремала. Кто-то явно ходил вокруг избушки. Этот кто-то прислонялся к бревнам и раз даже ударил ставню. Маша спрыгнула с кровати, схватила топор и снова легла, а это нечто не уходило. Вдруг заревело протяжно и глухо. Это был большой зверь. Это медведь, подумала она, и от этой мысли ей стало весело. Маша и медведь как в сказке. Так, до утра пролежала она с топором в обнимку, потом снова заснула без снов.

Часов у нее не было. Проснувшись, она еще некоторое время лежала, прислушивалась, до тех пор, пока не отважилась на цыпочках подойти к окну. Послушав тишину и не обнаружив ничего тревожного, Маша открыла окно, а затем и ставни. Вокруг дома шли аккуратные отпечатки медвежьих лап. Весна пришла, проснулся медведь, подумала она. Как же теперь выбираться отсюда? Пойдешь, а он нападет, погубит, и будет еще одна нелепая смерть на гражданской войне - не от пули, а от медведя.