Рано утром за ними зашел швед. Маша в синей шапочке, вязанной крестиками, высокая, стройная сама была как шведка. Улоф замедлил шаг и поклонился ей.

- Мадмуазель, не думал, что придется вести такую красавицу, - сказал он с улыбкой и протянул Брусницкому руку. - Я нашел на запасных путях прогулочный вагон. До войны они бегали между дачными станциями, так что у Вас будет маленький поезд.

- Я вас отблагодарю.

- Ну, само собой. Я старался.

Паровоз с вагончиками стоял на дальней стрелке. Из смешной треугольной трубы струился тонкий дымок.

- Прошу Вас, - сказал швед и распахнул перед Машей железную дверь, затем убрал подножку и пошел к машине.

- Вы сами за машиниста и кочегара? - спросил Брусницкий уже вдогонку.

- Думаете, не справлюсь?

- Да нет, я так из любопытства, - Брусницкий захлопнул дверь, а швед стал подниматься на паровоз.

Стрелка на прямой путь была предварительно переведена, и вскоре тонко свистнув машина покатила вперед.

Сначала ехали медленно, потом швед видать подбросил угля, и вагон полетел. Мимо окон мелькали деревья и верстовые столбы. Вагон сильно мотало, казалось, он вот-вот соскочет с рельс. Было холодно. У Маши в клеенчатой сумке лежала бутылка с теплым молоком, закутанная в овечий шарф. Они сидели на деревянных лавках напротив друг друга и пили молоко из абсолютно одинаковых граненых стаканов. Мужчина и женщина - будущие муж и жена.

- Кому-то было угодно, чтобы мы снова встретились, - сказала она, лукаво посмотрев на Брусницкого.

- Судьба так решила.

- Вы же сделали мне предложение. Вот она судьба и действует, едем венчаться.

Брусницкий открыл дверь в крошечный не застекленный тамбур. Его сразу обожгло острым холодным ветром. Зажигалка тухла на ветру. Он расстегнул шинель, чтобы загородиться от ветра.

Неожиданно щелкнул выстрел. Пуля, пробив стекло, застряла в стене. Маша вскрикнула и уронила на пол стакан с молоком. Теперь ботинки ее были забрызганы белыми пятнами, а повисшая в воздухе кисть дрожала как от озноба.

Брусницкий бросился в вагон и повалил на лавку растерянную, напуганную Машу. /> Швед поддал ходу. Теперь им казалось, что вагон буквально летит над землей.

- Кто это был? - спросила она.

- Понятия не имею, - так же шепотом ответил Брусницкий.

Какое-то время они лежали на лавке, прижавшись друг к другу. Потом снова сели, как ни в чем не бывало.

- Ну, дела, нас могли убить.

-Но не убили же.

- Просто не попали. А вот, попади они в меня, чтобы Вы делали?

Брусницкий пожал плечами.

- Вероятно бы, я огорчился, заплакал.

- Заплакал, - хмыкнула Маша.

- Они бы не попали в тебя. А вот я..., я вот давно уже чувствую, что когда-нибудь в меня попадут.

- Что Вы говорите такое, Антон Львович? Как можно так думать? Звать на свою голову невесть что. Это вообще даже как-то безбожно. Смерть притягивать. Пусть сама Вас ищет.

- Пусть.

- А Вы следы заметайте, боритесь с ней. Пусть даже как с ветром, но боритесь. Не унывайте. Вы, вон, войны не боялись. А тут, что я слышу, «когда-нибудь попадут». У Вас жена будет молодая, красавица, можно сказать, а тут какая-то смерть. Даже смешно.

Так, за короткими разговорами, бежала дорога. Поезд приближался к Кеми.

В порту было много парусных баркасов и шхун. Был даже один маленький ледокол с паровой машиной, который периодически, раз в два дня дробил прибрежные льды, чтобы корабли могли выходить из залива.

Под вечер хозяин гостиницы, старовер, привел к ним в комнату обросшего щетиной хозяина шхуны. По внешности этот человек напоминал героя морских рассказов - рыжая борода, полукругом шляпа с небольшими полями, прорезиненный плащ и трубка. Это был крепкий, невысокий человек с длинными руками.

- Шхуна у меня теплая. Зимой ходим. Так что довезу в лучшем виде. Оказалось, что он тоже из староверов и зовут его Иван Павлович.

Шхуна была с дизелем, что добавило ходу. Ветер свистел между мачтами, наклоняя ее в разные стороны. По дороге Машу стало мутить. Она промаялась на кровати до самого острова.

Пришвартовавшись, они увидели шествие монахов с хоругвями. Молитва была о победе белого оружия над нехристями.

- Как думаешь, поможет? - спросил Брусницкий обессилевшую от путешествия по воде Машу.

- Навряд ли, - слабым голосом ответила та. - Если только сам Бог не поможет. А он, как видите, от вас отступился.

- Ну, так уж и отступился.

Брусницкий подал Маше руку. Она обежала по мосткам, быстро перебирая ботинками. Отдышавшись, она обернулась к нему и, положив ему на грудь обе руки, сказала:

- Бросьте Вы эту войну, Антон Львович. Не доведет она до хорошего.

- Не я придумал ее.

- Ну, не Вы. Не Вы. Уедемте в Гельсингфорс? Устроимся, как-нибудь. Ну, ее, эту войну.

- Ты рассуждаешь как дитя.

- А я и есть дитя. Чувствую себя им, дитем. Как меня сразу перевоспитать во взрослую даму. Сразу не выйдет.

- У меня отпуск. Если я не вернусь в срок, то могут и расстрелять.

- Ну прямо так и расстрелять.

- Да, представь, могут.

- А если Вы убежите со мной? Кто Вас будет искать? Вас никто не будет искать. Позабудут. Подумают, Вы по дороге погибли, или еще что-нибудь случилось. Вот, Вы возьмете меня в жены, и опять будете подвергать себя опасности.

- Но я давал присягу. Это было бы, как минимум, безнравственно.

- Вы давали ее царю. Вы же не давали ее англичанам, которые командуют в Мурманске или этому сербу, главному в Медгоре. А царь с женой и детьми убит, смерть их освобождает вас от присяги.

- Как все у тебя гладко выходит. А война против большевиков? Я их принципиальный противник.

- Ну, уж так прямо и принципиальный.

- Да, представь, меня никто после Германского фронта не мобилизовывал. Сам напросился. Что же теперь, бросить это дело. Либо мы их, либо они нас. В огне брода нет.

- Брода нет, но есть я - Ваша будущая жена. Вы..., Вы можете меня потерять.

- Ты предлагаешь мне решение для слабых. Я не такой. Я могу постоять за себя, защитить тебя.

- Вот, один уже меня защитил. Погиб. То же ведь борец за свободу .В его понимании она одна, в Вашем другая, а в целом ни Ваша, ни его свобода свободой как таковой и не является. Свобода - это Бог. Ибо она Его свобода состоит из любви и для нее все же остальные свободы просто мрак и тьма предрассудков.

Так, беседуя, дошли они до монастырской гостиницы. Это было двухэтажное здание из струганных бревен с красивыми резными наличниками на окнах. Высокий, худой монах отвел их на второй этаж, где разместил в двух одинаковых узеньких комнатах. Окна и переплеты были проклеены светло желтой бумагой. Узкая кровать, стул и стол, вот и вся обстановка. Через некоторое время монах принес белье и, попрощавшись, вышел.

В трапезной им предложили пустую гречневую кашу с каплей деревянного масла, да по куску горячего свежеиспеченного хлеба.

Трапезная представляла из себя длинную, предлинную комнату с длинным столом и двумя лавками справа и слева. Рядом с дверью было окошко, откуда и подавали еду. В углу икона с изображением спасителя, неподвижный взгляд устремлен прямо на входящих. Мол, пришли ко мне за хлебом и водой, а я всегда тут с вами. Ведь не хлебом единым жив человек. И в этом правильном лике, написанным может быть много, много лет назад, стоял такой покой и такая душевная непоколебимость, что Брусницкому вдруг стало неловко от этих всевидящих глаз. Он сел так, чтобы не смотреть на икону.

- Ну, вот ты довольна? Такой путь проделали. Можно и поесть, - сказал он и придвинул Маше глиняную миску.

Ложки им дали новые деревянные. Есть такими для них было непривычно, но вскоре они освоились, и каша стала быстро исчезать из их мисок.

- Венчание у нас завтра в двенадцать, - сказал Брусницкий и внимательно посмотрел на Машу, словно пытаясь заглянуть внутрь ее души.

Та, как ни в чем не бывало, продолжала есть, будто бы совсем не обратила внимание на его слова, будто не касались они ее, будто это была не она, а кто-то другой с ее внешностью.

- Я уже все решила и не имеет значение, когда наше венчание. Оно уже произошло в сердце моем, когда я приняла Ваше, Антон Львович, предложение. Я уже мысленно обвенчалась с Вами. Теперь это притвориться в реальность, только и всего. Какое имеет значение, как мы приходим к Богу - через покаяние или озарение, все это не важно. Так и люди, они движутся друг к другу разными путями. Иногда моря переплывают, чтобы встретиться. Подвиги, жертвы. Все это к разговору о встрече, а произошла она, так все и завертелось. Так, Вы говорите в двенадцать?

- Да, в двенадцать.

- Ну, к двенадцати я буду готова. Успею прихорошиться, - с задором сказала она, сверкнув молодыми глазами.

Перед сном она зажгла свечу, поставила ее на стул и стала читать повесть маркиза Де Сада «Лауренция и Антонио» из итальянской жизни. Свеча почти прогорела, когда она окончила читать и отложила книгу. Грустная история о подлости и коварстве, не то чтобы расстроила ее, но заставила снова задуматься. Вот, Брусницкий любит ли он ее? Навряд ли, скорее его привлекает моя молодость, явная беспечность в разговоре. Вот с любовью кажется не очень ладно. Хотя говорят «стерпится - слюбится». Жестоко и безнадежно с этими противоречивыми мыслями она и заснула.

А что Антон Львович? Он тоже не сразу погрузился в объятия морфея. Он долго ворочался, курил в форточку, хотя это и не разрешалось. Затем, лег на кровать и тоже задумался. Люблю ли я ее, Машу эту? Почему эту? Просто Машу, другой ведь нет. Она могла бы быть моей дочерью. Большая разница в возрасте. Стоит ли вообще жениться, когда все так туманно. Я могу погибнуть, и она станет вдовой. Самое лучшее не думать об этом.

Утром они отправились на исповедь. Народу было немного. Какие-то в рабочей одежде, средних лет, без признаков пола две старушки со своей иконой. Вероятно, ее освещали. Да несколько девочек-подростков, возраст которых трудно определялся.

Когда очередь дошла до Маши, она проглотила почему-то ставшую пребывать слюну, и подошла. Священник был немолодой с длинными седыми волосами до плеч и с выразительным объемным носом широким в кости.

- Я сомневаюсь в чувствах, батюшка, - сказала она. - Мне скоро венчаться, а я не знаю, люблю ли я своего избранника. Ведь это грех выходить без чувства.

- А он любит ли он тебя?

- Не знаю.

- Тогда положись на волю Божью. Ты ведь обещала ему выйти, и вижу слово держишь. Сомнение - это от гордыни. Не сомневайся. Ведь по доброй воле ты выбираешь его?

Маша кивнула.

- Ну вот и чудесно. Вот и славненько. Больше ничего не хочешь сказать?

Маша задумалась. Лицо ее сделалось отстраненным, будто чужим. Мысли как тени пробегали по ее лицу. Священник заметил это.

- Не волнуйтесь, голубушка, - сказал он и взял ее за руку.

- Один комиссар-большевик заботился обо мне, потом его убили. Жених нашел меня. Я была в температуре, когда он меня забирал. Комиссар был в крови, я с ним не простилась. Он был добр ко мне. Он так и остался не похороненным. Это ведь грех?

- Грех твой был, если бы ты не вспомнила о нем. Помолись о душе его. Как его звали?

- Петер, Петя.

- Я помолюсь о рабе Божьем Петре. Я отпускаю тебе грехи твои.... ВО ИМЯ ОТЦА И СЫНА И СВЯТОГО ДУХА АМИНЬ.

Следом за Машей к священнику подошел Брусницкий.

- Слушаю тебя сын мой?

Брусницкий оглянулся и посмотрел на Машу, стоявшую сзади и смотревшую на него.

- Я женюсь, батюшка. Должен думать о своей будущей половине, а думаю о своей первой жене, хотя она давно уже умерла. Я на фронте убивал, а почему-то особого раскаяния не чувствую.

- Мысль не есть грех, грех есть дело. Помолись за всех, у кого ты отнял жизнь, и я за них помолюсь. Отпускаю тебе грехи твои, - сказал батюшка и перекрестил воина.

Больше на исповеди никого не было.

Зайдя за киот, батюшка словно оцепенел. Как можно утешить его. Завтра он опять будет убивать, и будут убивать его. Надо молиться за тех и за других. Надо просить Его, чтобы он развел бьющихся по разные стороны и посеял мир, если дьявол посеял войну. А может не Дьявол ее посеял, а сам Бог? Тогда я должен молить Его о том, чтобы он преисполнился милости. Какие непростые времена. Кто же прав? Да и важно ли это? А если не правы обе стороны то, как же быть нам, тем, кто над схваткой? Нам надо терпеть, молиться за них и терпеть. Ведь и раньше бывало такое. Народы словно сходили с ума, а потом замирялись. Бесы же вселяются в одержимых. Потом их отчитывают и он уходят. Куда? Возможно, как в Библии в свиней или еще куда-нибудь. Так размышлял священник, готовясь к венчанию.

А что же Брусницкий с Машей? Они гуляли вдоль монастырских стен. Чайки что-то кричали им. Но мужчина и женщина не знали этого языка. Они не знали языка чаек, поэтому и ответить им не могли. Но вот одна из них, пролетая совсем близко, буквально крылом задевает Машино плечо.

- Что-то она нам хочет сообщить, - говорит Брусницкий, обнимая за талию свою будущую жену.

- Да, похоже на то. Она так низко пролетела, что я даже запомнила ее глаз. Он был как у человека, как у волка на картине Васнецова.

Вдруг с воды налетел сильный ветер. Редкие деревья буквально согнулись в дугу. Холодные мелкие брызги с ног до головы усыпали их фигуры.

- Фу ты! Ну, надо же, - говорила Маша, вытирая варежкой мокрое лицо.

Брусницкий достал из кармана носовой платок и стер оставшиеся капли. Маша запрокинула голову и закрыла глаза. Как приятно, когда о тебе заботятся, подумала она. И вдруг после этого мелкого снега и пронизывающего ветра на небе вспыхнуло солнце. В одно мгновение оно раздвинуло тучи и выкатило на небосвод свое ярко-оранжевое тело. Испуганные чем-то вороны закружились над стенами.

- Ой! Смотри кто это?

Прямо у берега, почти у самой воды неторопливым шагом шла большая черная выдра. Плоский ее хвост, как небольшая доска, колыхался на весу, не касаясь земли. За спиной их послышались шаги. Высокий молодой монашек в черной зимней рясе с белым воротником и в круглой фетровой шапочке прошел мимо них, обдав их каким-то незнакомым исключительно монастырским запахом. Через руку у него была продета длинная корзина, сквозь широкие прутья которой проглядывали свежие, только что испеченные хлеба. Он обернулся. На будущих супругов глянуло молодое, светлое, почти совсем белое лицо, очень узкое с редкой рыженькой бородкой и двумя небольшими, голубыми глазами. Монашек остановился, открыл корзину и, вытащив хлеб, протянул его Маше.

- С Христовым днем Вас, сестра.

- И Вас тоже, - ответила Маша.

Она взяла хлеб и зажмурившись улыбнулась на солнце.

- Выдрушка, - ласково сказал монашек. - К деткам пошла.

Слегка покачиваясь от тяжелой корзины, он продолжил путь.

- Как хорошо. Прямо Благодать, - сказала Маша, беря Брусницкого под руку.

- Божий человек, - ничего лучшего в его арсенале кроме этой фразы не нашлось.

- Скоро венчание, - радостно сказала она. - Как все таки хорошо, что мы убежали от войны. Убежали сюда на остров, где так хорошо и такое ослепительное солнце.

Придя в гостиницу, Брусницкий и Маша переоделись. Еще раньше он купил ей у застрявшего из-за войны коммивояжера поляка голубое, в белый горошек платье. Теперь Маша, предварительно на руках подшившая его, должна была предстать перед алтарем настоящей невестой. Она собрала волосы в пучок и чуть припудрила мукой покрасневший от резкого ветра носик. Брусницкий надел новый, английский френч и сразу преобразился. Зеленый цвет со стальным отливом очень был ему к лицу, а самовыражение серых его глаз и небольшая седина на висках придавали ему вид все обдумавшего человека, сделавшего правильный выбор.

И вот они в церкви у алтаря. Служка держит у них над головой короны. Согласна ли ты, согласен ли ты..., ну и так далее... Нельзя сказать, что лица наших новобрачных выглядели безмерно счастливыми, скорее нет. В них наблюдалось волнение озабоченность и какая-то далекая тревога, которую было невозможно скрыть.

- Объявляю вас мужем и женой перед Богом и людьми. Будьте счастливы, - прогудел священник и несколько раз их перекрестил.

Вокруг церкви не было встречающих, не было славословий и поздравлений. Только старик монах, увидев их, слегка поклонился:

- Мир вам, - сказал он и пошел дальше.

Мир вам - двоим на гражданской войне.

Но, что я все про людей? Я совсем забыл про волков. Давайте вернемся к ним и поглядим, что же они поделывают?

А между ними любовь.

Она смотрит на своего избранника и явно гордится им. Он большой, сильный, быстрый как молния, во всем старается быть ей приятным. То принесет длинного исхудавшего за зиму русака. Порвет его и отойдет в сторону, с умилением поглядывая, как его избранница утоляет первый голод. То полижет ее шершавым своим языком, с восторгом ощущая на своих губах привкус девушки — женщины, будущей матери.

Однажды, он набрался отваги, наполнил себя решительностью и залез в курятник лесника. Сам лесник был на заимке. В доме осталась лишь его жена с малолетними дочками. Хотя у нее имелось ружье, все же она не решилась прогнать волка. Хотя и слышала, как он шурует в курятнике.

Передушив десяток кур, он продолжил трапезу, перенеся свой интерес на яйца. Поев яиц и покончив с курами, он схватил в зубы двух покойных пеструшек и двинулся к выходу.

Старый одноглазый петух, взлетевший высоко на насест, с любопытством таращился единственным глазом на колоссальные разрушения, учиненные волком в курятнике. Вероятно, петух оплакивал своих жен и любовниц, которых настигла такая неумолимая судьба.

Волк, зажав в зубах двух пеструшек, мотающихся из стороны в сторону, двинулся по своим же следам к логову, где его ждала, переживая его верная половина.

Еще из дали, учуяв его, она вылезла из логова и пошла навстречу. Они радовались друг другу как щенки. Волчица, наевшись курятины и прижавшись к супругу, в полудреме стала думать о маленьких, которые вскоре должны были появиться на свет.

В день свадьбы, при свете дня Брусницкий и Маша целый день ходили по острову. Они прошли очень много, все им было интересно. Жизнь монашеского племени была для них загадочна и непонятна. Поэтому и быт их, и службы, и посты, и всякие другие премудрости, касающиеся только монашьего племени, были для них в диковину.

В гостиницу они вернулись счастливыми, надышавшимися на много времен вперед. По дороге они раздобыли бутылку кагора и грецких орехов и теперь собирались устроить свадебный пир, скромный, но необходимый. Отбив сургуч на бутылке, Брусницкий погрузился в пробку, которая никак не хотела поддаваться. Наконец, он протолкнул ее внутрь, забрызгав свой новый сюртук. Разлив вино, он посмотрел на Машу и сказал:

- Мы долго шли к этому браку и, наконец, дошли. Пусть он станет для тебя единственным, а для меня последним. Ибо о чем еще можно мечтать, когда вокруг гуляет смерть. А мы, вопреки всему, встречаем друг друга и совершаем таинство объединения перед Божьими глазами. За тебя Маша!

- За Вас, Антон Львович!

Выпив, они заели вино орехами. По телу побежал приятный огонь. Машины щеки покраснели и стали похожи на два яблока малинового цвета.

В сущности, она еще ребенок, большой, своенравный, но милый. Конечно, если бы мы венчались в Петербурге, когда все было благополучно. А тут такая оказия, прямо подвиг, восхождение, паломничество. Надо же такое, «хочу венчаться на Соловках», и поехали, повенчались.

- Я, Антон Львович, то же хочу кое-что сказать. В том что мы сейчас вместе, нет ни моей, ни вашей заслуги. Бог нас развел, и он же нас снова связал. Возможно, что навсегда. Не будем гневить его. Он милостив к нам.

С этими словами она села к Брусницкому на колени и обняла его так естественно, как будто делала это уже много раз.

Днем они гуляли по острову. Вечера проводили в разговорах о будущем. Казалось, что оно у них есть. Маша в деталях описывала обстановку их будущего дома. Ее воображение нарисовало множество разных комнат: гостиную, спальню, кабинет, столовую и библиотеку. Еще она устроила зимний сад, кухню, и детскую, и комнату для гостей, где будут размещаться ее бедные родственники, которые, как она сказала Брусницкому, у нее имеются. А он смеялся, наводя ее на новые детали, связанные с бытом, на цвет занавесок, форму столовых приборов и даже на телефон белого цвета фирмы «Эриксон», который обязательно должен быть и у них, и который она видела в каком-то модном журнале у своей подруги из купеческой семьи. Все эти прелести ее воображения веселили Брусницкого. Иногда он подшучивал над ней, но не зло по-доброму.

Теперь, когда дом их был построен, она принялась за потомство. Ей было до зарезу необходимо иметь троих детей, двух мальчиков и дочку. Дочь должна была родиться последней. В воображении Маши мальчишки должны были защищать ее всеми возможными средствами.

- От кого же они будут защищать ее? – смеясь, спросил Брусницкий.

- Ну, от всяких безобразников, мало ли их. А еще, у нее будет много платьев, ботиночек и шляпок. На Невском все будут смотреть и любоваться нашей принцессой. Они глаз отвести не смогут.

- Кто они?

- Ну, люди конечно! Она будет самая умная, самая красивая и добрая девочка на свете.

- А, мальчишки?

- А, что мальчишки? Мальчишки - это мальчишки, - сказала Маша, закусив нижнюю губу. - Они тоже будут с достоинствами. Разве у такой замечательной сестры, могут быть никчемные братики? Нет конечно. Они будут наилучшими из всех возможных.

- Как ты все здорово расписала. Все так ярко воображаемо, как будто на самом деле.

- А это и есть на самом деле. Все это есть. Только это еще не спустилось к нам, - она показала пальцем на потолок. - Но спуститься, придет, и эти нарисованные картины превратятся в реальность. Осталось только подождать.

- А как долго? Сколько ждать? - спросил он.

- Не знаю. Сколько надо ждать. Все так. Как ждут следующего дня. Один день надо ждать, только он будет длинным, большим днем, а не коротким, как обычно. Это будет волшебный день в нем и произойдет все сразу. В сущности, вся наша жизнь это один большой день, растянутый на десятилетия. На самом деле люди ведь не умирают. Просто заканчивается у них большой день и начинается новый. Новый большой день, а совсем не конец.

- Ну, ладно если все так, как ты говоришь, тогда я за нас спокоен. При таком положении дел любой результат на пользу.

- Да, уверенно, - сказала молодая женщина.

После венчания дни полетели быстро так, что Брусницкий даже путался, ошибался в расчетах. Воскресенье казалось пятницей, а четверг — субботой.

Однажды в трапезной он встретил любопытного человека. Был он уже в годах, имел высокий рост и почти военную выправку. Что-то очень знакомое, забытое, но глубоко известное было в этом лице. И тут Брусницкий вспомнил. Много лет назад Петербург, на плацу перед академией генерального штаба каре юнкеров. Он в новом мундире только, что произведенный в офицеры с новенькой шашкой и с новеньким револьвером. Как он себе нравился тогда, как подолгу он простаивал перед зеркалом. Так, что порой ему самому это разглядывание казалось неприличным и даже каким-то женственным. Я сам себе нравлюсь. Смотрю на себя как нарцисс. Нельзя столько смотреться в зеркало. Но каждый раз перед зеркалом не мог удержаться, чтобы не упустить всю замечательность формы и всего своего образа в целом. Через толщу времен его разум не столько узнал, сколько почувствовал, что этот сидящий перед ним монах и генерал на площади, тогда давно принимавший кадетский корпус, это один человек - одно лицо, только в разной одежде. Теперь надо бы разобраться в этом, подумал Брусницкий, и придвинулся поближе к монаху.

- Разрешите полюбопытствовать, мог ли я встречать Вас в Петербурге?

- Могли.

- Вы принимали парад в кадетском корпусе?

- Да, принимал. Тогда я был другим человеком. В миру я звался Петром Августовичем, а здесь Паисием. Монах - я сам пришел к этому.

- Поразительно! - почти с восхищением воскликнул Брусницкий. - Покинули Петербург и сами, сами сюда.

- Да, сам сюда. Видите ли, милейший, не знаю, как Вас величать, у меня умерла жена. Я очень ее любил. Так, что в первый месяц хотел застрелиться. Потом понял, что бесы это толкают меня. Когда разобрался в себе, то бросил службу и приехал сюда. Три года послушником, потом принял постриг. Работаю, молюсь. Я ведь до этого был белоручкой, тяжелее бокала с вином ничего и не подымал. Я изменился. Теперь уже не смогу быть прежним, да и не захочу. Слышал про революцию. Газеты сюда иногда привозят. Не знаю, что и сказать. Сами разбирайтесь, те кто в мире. Я вот, ушел сюда, может не к радости тела, но к покою сердца и духа.

- А, я вот венчался здесь. Жена попросила, поедем на святые места, проникнемся благодатью. Вот и приехали. Скоро опять на войну. Ну, что ж, если брань Вас зовет, пусть хоть Бог помилует Вас, - сказал, прощаясь, монах.

Придя в гостиницу, Брусницкий застал Машу за пришиванием пуговиц к своему мундиру. Подойдя к окну, он вытащил кисет с табаком. Папиросы давно кончились. Свернул самокрутку и закурил не спеша, рассказывая про встречу с монахом. Он курил, а она пришивала пуговицы к его мундиру.

- Не кручинься, муж. Вы бы так поступить не смогли.

- Почему же не смог. Смог бы, если бы захотел.

- Но, ведь не захотели же. Меня в жены взяли. Теперь не выйдет.

- Теперь не выйдет, - сказал Брусницкий и сунул окурок в пустую бутылку из-под кагора, стоявшую на подоконнике.

Вечером, накануне отъезда пошли они к вечерней. На этот раз народу было на удивление много, почти вся церковка наполнилась. Разные были, и стар, и млад, но по большей части простого звания, которые при монахах живут и как то связаны с ними. На самой паперти сидел юродивый. Ему подавали, а он сидит и ухом не ведет. Подал ему и Брусницкий - подал серебряный рубль. Глянул юродивый на Машу, и лицо его покривилось. Запричитал он, загремел цепями и как-то неловко наклонился вперед, так что из кружки на груди повалилась мелочь.

- Бедненькая, бедненькая, страдалица ясная, деньги возьми, - он собирал с полу рассыпанные монеты и совал их опешившей Маше. - Печать на тебе печать, страдалица, - запел тонким голосом юродивый, а потом заплакал.

Расстроенными вернулись в гостиницу молодожены и, грустно поцеловавшись, разошлись каждый к себе.

Маша опять долго не могла заснуть, все думала, глядя в одну точку, даже свечу не зажгла, думала все, и думала. Святое место тайну ей отворило - бедненькая, страдалица ясная, вот кто я, да еще с какой-то печатью. Надо Богу помолиться, решила она и целый час простояла на коленях в углу, разговаривая с ним своими словами как чувствовали душа ее и маленькое сердечко.

Плохо спалось в эту ночь и Брусницкому. Несколько раз он вставал и курил в форточку, ворочался, пил воду, а сна все не было. Ушел куда-то сон и никак не хотел приходить. Перед закрытым взором проплывали образы и воспоминания. Прежнее проносилось через разум и воображение, словно картинки из волшебного фонаря. Почему-то вспомнились ему мама и отец, их жизнь в Севастополе. Отец командовал тяжелым бронепалубным кораблем «Святая Надежда». На нем были, и паровые машины, и паруса. Помнил он, как маленьким лез по вантам, а старый боцман, привязав его к себе для страховки веревкой, поддерживал его за спину мускулистой, будто железной рукой. Помнил чай в кают компании. Как все встали, приветствуя отца. Как вихрем влетел и замельтешил под ногами корабельный пес Тузик. Вспомнил он, как поднялись они в орудийную башню. Вспомнил, тяжелые дула орудий, уходящие на много метров вперед над палубой корабля. Вспомнил, как отец приказал повернуть башню, и два матроса стали крутить ручку с шестеренкой. Башня, как огромная консервная банка, повернулась к солнцу, уже садящемуся, уже нарисовавшему на воде длинную золотую дорожку. А их чудный дом в Севастополе, большой с колоннами, с хрустальной люстрой и со множеством свечек, и белый рояль в гостиной, и толстый кролик, скачущий по всему дому. Вспомнил он детскую с огромной картой морских боев на стене, утыканную разноцветными флажками, обозначавшими удары эскадр и сад, и клумбу с цветами, и маленький фонтан в центре сада в виде бронзовой лилии. Вспомнил он, и учебу в кадетском корпусе, и своих преподавателей, и еще много чего пришло ему на ум, прежде чем он забылся, провалился в гудящую пропасть сна.

Привиделось ему, что попал он в густой, непроходимый лес. Деревья как многорукие, злые гиганты, склоняются над ним, пугают и вместе с тем манят вперед. Птиц и зверей в лесу этом будто и вовсе нет. Только диковинные растения - что-то широкое с иголками, похожее на папоротник, да разноцветные лианы, почему-то сплетающиеся в узел, и множество робких, маленьких растений, над которыми давлеют огромные монстры с тяжелыми мускулистыми сучьями. Нет в этом лесу ни дорог, ни тропинок. Но вот, замечает он узкую полоску мха, пророщенную между зарослей, и ступает на этот мох. Идет по нему. Идет долго, пока лес не начинает редеть. Деревья становятся ниже и, наконец, остаются за спиной. И мох тоже кончается. Тогда он видит перед собой узенькую тропинку и бескрайнее поле разноцветных цветов - белых, красных, синих и желтых, всех оттенков и форм, от ярких-ярких, до совсем бледненьких. Все это живое и будто бы движется как гигантское бескрайнее море. Идет он по этой тропинке, идет через волшебное море цветов и вдруг, как это часто бывает во сне, все заканчивается. Нет уже никаких цветов и никакого леса. Перед ним три достаточно широких дороги, по которым запросто может проехать двуконный экипаж или автомобиль. Справа стоит скромно одетая девушка с убранными волосами. Лицо ее не красиво, но привлекательно. В руках она держит книгу, глаза опущены. Слева же стоит другая, высокая рыжеволосая в тунике и сандалиях. Вся ее одежда и вид выражает желание. Она внимательно смотрит на него, и во взгляде этом читается вызов. Мол, я готова на все, только подойди. И во сне Брусницкий размышляет, он думает. Эта с книгой слишком правильная. С ней будет скучно. Другая слишком доступна. Я всегда пугался доступных женщин. Да к тому же у меня есть Маша. Он ступает на среднюю дорогу, которая пуста. Идет он неизвестно сколько, пока не открывается перед ним большое озеро, от края до края затянутое льдом. Он пробует ногой в хромовом офицерском сапоге лед. Лед раскалывается под ним. На другой стороне озера, на фоне восходящего солнца видит он своего отца, и маму, и дедушку с бабушкой, и старшего братика Борю, в семь лет умершего от скарлатины, и борзую собаку Венеру с длинной узкой, мордой и шерстью до самой земли. Еще, невдалеке от них, но как бы отдельно - покойная жена его. Она поднимает руку и машет ему платком. Тут он просыпается, словно кто-то будит его. За окном еще темно, но он больше не хочет спать. Он встает, одевается, садится на стул и ждет. Ждет, когда наступит утро. И оно наступает.

Бледный, светло-синий рассвет начинает медленно по капле выдавливать за горизонт темное ночное покрывало. Свет и тьма борются, преодолевают друг друга, пока наконец бледно серое утро не разворачивается до конца.

Сегодня им надо уезжать. Сегодня монахи привезут зерно и на этом же баркасе можно отплыть назад. Брусницкий разглядывал пуговицы, крепко пришитые Машей, и думал, что это первое участие забота о нем, которая теперь узаконена перед Богом и людьми. Он поднял стоявший на полу саквояж, поставил его на стол и вытащил на свет длинную матерчатую колбасу с золотыми монетами. Затем развязал ее. Несколько монет высыпались на стол. Положив их в карман, он вновь завязал колбасу. Было совсем светло, приложив ухо к стене и не услышав за ней никакого движения, он решил, что жену Машу надо будить, что она заспалась, а им еще собираться и завтракать. Сначала он думал постучать, но рука как-то зависла в воздухе, и он толкнул дверь.

Маша спала, не закрывшись. Она спала повернувшись лицом к окну и положив голову на сложенные друг на дружку ладошки. Спала так, как спят маленькие. Вот теперь будешь с дитем возиться, подумал он, и на сердце у него потеплело. Он стоял, и смотрел на спящую, и не знал, то ли разбудить ее, то ли дать еще поспать. Маша, видать почувствовала, что она уже не одна, и открыла глаза.

- Доброе утро, Антон.

- Доброе утро, суженая. Как спалось?

- Спалось неважно. Всю ночь кошки снились разные, маленькие и большие, разноцветные. Только под утро ушли.

- Кто ушел?

- Ну, кошки, - Маша сладко потянулась, вытянула вперед обе руки и села на постель. - Нам, Антон Львович, будет нужна большая кровать. В холодные зимние ночи Вы будете согревать меня. У меня ножки мерзнут, а тут, на острове, я себе всю душу выстудила. Юродивый этот, кошки - брр.

- Я пойду, - сказал он. - А ты одевайся, - и вышел из комнаты.