ПИСАТЕЛЬ НА СТРАНИЦАХ ЖУРНАЛА «БОЭМИЯ» ПИСАТЕЛЬ О СЕБЕ

Аугусто Роа Бастос, рассказчик разных апокрифических историй, особое недоверие среди прочих жанров художественной литературы испытывает к записным книжкам, личным дневникам и автобиографиям. О себе же он может сказать лишь то, что сам он является, наверное, одним из наиболее частых героев своих историй, в которых старается затрагивать интересующие его сферы действительности...

Если говорить о его служебных занятиях и должностях, то в этом смысле шатания его были многочисленны и беспорядочны: в Парагвае, откуда он родом,— от провалившегося студента до чернорабочего и от типографского рабочего до секретаря редакции; в Буэнос-Айресе — от бежіенца до кочевника без роду и племени и от гостиничной прислуги до киносценариста; в некоторых провинциальных городах—от страхового агента до преподавателя литературы.

Что касается его. наиболее стабильного занятия и, по- видимому, его истинного призвания—литературы, то он вполне серьезно полагает, что, в сущности, это и есть способ существования и действия, то есть способ реализации своего «я», своего бытия. .

Стоя на этой точке зрения, он имеет такое непреложное убеждение: в наших социально-исторических условиях, пока еще страдающих от всякого рода предрассудков и отчуждения, присущих анахроничным и ретроградным общественным структурам, функция писателя должна быть главным образом освободительной и разоблачительной; действенность же этой освободительной и разоблачительной функции писателя измеряется тем, с каким мужеством он противостоит общественным предубеждениям и табу, обнажает действительность, изуродованную и доведенную до деградации системой привилегий и лицемерным манихейством *. Но он также твердо верит в то, что долг борьбы и разоблачения можно выполнить, лишь находясь на высоте писательской позиции и будучи верным своей художественной задаче. И если уж писатель станет на чью-либо сторону, то лишь защищая коренные стремления человека, ибо идея жизни есть сущность всякой культуры.

Он не верит во всякие формулы, догмы и шоры любых ортодоксальных систем, из каких бы добрых побуждений они ни навязывались. И потому, по его мнению, для Америки уже прошло время литературы, создающейся лишь для иллюстрации заранее данного тезиса. Хорошая литература, хорошо написанные, подлинно просветительские произведения всегда должны быть в лучшем смысле этого слова документальными. Исходя из этого, он полагает, что важнейшая задача современного писателя, которую каждый решает по-своему, своим путем и средствами своего таланта, состоит в том, чтобы углублять образ действительности, опираясь на материал своего личного опыта, и оттауивать свою художественную концепцию и свои средства художественного познания современного мира, не боясь никаких инквизиций и идеологических волхвов.

Образ писателя как человека одинокого, целиком и безраздельно устремленного в вечность, мужественного, неуступчивого, непоколебимо верующего в человеческие возможности— таков идеал, в стремлении к которому приобретает конкретные очертания туманный призрак, имя которому—Роа Бастос.

ВОПРОСЫ АВТОРУ РОМАНА «СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ»

Свою литературную деятельность Вы начали как поэт и драматург. Если рассматривать Ваше творчество в его преемственности и непрерывности, то в какой степени занятия поэзией и театром Вы считаете этапами своей литературной деятельности? Что они Вам дали и какое место вы им отводите в своем писательском творчестве?

Поэзия и драматургия, отличаясь своей спецификой, действительно стали этапами в моем творческом развитии. Я завершил эти этапы (драматургический—в 1946 г., поэтический—в 1949-м), убедившись, что поэзия и драма более настоятельно, чем прочие виды литературы, предполагают внутреннее тяготение, называемое призванием, а главное,что в них я не могу полностью выразить себя. Вместе с тем поэзия и театр способствовали установлению моего собственного видения мира и поэтому дали мне очень ценный опыт для дальнейшего прозаического творчества.

—- Часто спорят о положительном или отрицательном влиянии на писателя журналистской деятельности. Насколько нам известно, в течение нескольких лет Вы занимались журналистикой. Как Вы относитесь к утверждениям, будто литература и журналистика совершенно разные вещи и связь между ними невозможна?

Теоретически и даже практически я бы не взялся судить об этом. В действительности на протяжении всей истории нашей культуры большинство латиноамериканских писателей профессионально занималось журналистикой. Может быть, именно разграничение по признаку «профессиональности» и объяснило бы под социологическим углом зрения причины такого разделения и противопоставления. Что касается меня, то я тоже испытывал на себе болезненные последствия такого противопоставления родов деятельности — правда, в отношении упомянутых выше поэзии и драматургии. С другой стороны, поскольку в нашем потребительском обществе журналистика частично или полностью находится на службе интересов правящих классов, они лишается творческих возможностей, а в полную силу она смогла бы развернуться только после революционного переустройства общества,

На Кубе демонстрировались некоторые из фильмов, поставленных по Вашим сценариям. Какие возможности литературного самовыражения Вы находите в кино и какое значение придаете своей работе сценариста?

Только в очень редких случаях, да и то в сфере полунезависимого кинематографа, я смог найти некоторые возможности для работы на уровне, минимально подчиненном требованиям и ограничениям рынка. Но, мне кажется, в общем здесь надо учитывать два соображения: а) по-моему, настоящим «автором» картины является режиссер, сценарист же имеет побочное или вторичное значение. Его работа может быть полезна лишь при условии, что ему удается уловить замысел и художественный стиль режиссера (за исключением тех случаев—как это было со мной,— когда сам же сценарист ставит свои картины), и б) литературный опыт, как правило, не бывает полезен — скорее он даже вреден, если его буквально переносят в сферу кинематографического искусства. У этих двух искусств совершенно различные средства выражения; известно ведь, что слово обозначает, а зрительный образ непосредственно показывает. Слово тяготеет к абстракции, образ же конкретен и явствен. Образ по своей природе имеет протяженность, но в отношении своего зрительного воздействия он всегда непосредствен и сиюминутен, в нем не бываем речевых времен и наклонений. Уже сама по себе зрелость кинематографического искусства все сильнее требует выработки и установления собственного, специфически значимого языка, своего собственного синтаксиса, очищенного от идей и выразительных средств, выработанных письменной литературой, то есть того, что Вы называете «литературным опытом».

Самое значительное место в Вашем творчестве, конечно, занимает проза. Не кажется ли Вам, что именно рассказ и роман предоставляют наилучшие возможности для выражения духа всего нашего континента, всей Латинской Америки? Или же Вы считаете, что. будучи жанрами весьма специфическими, они со временем исчезнут, растворившись в какой-либо новой литературной форме, например в жанре «вольного повествования», обладающем огромными художественными возможностями?

Выражению духа нашего континента — континента, про-буждающегося от вековой спячки и отсталости и все более энергично встающего на путь самоутверждения,— служат, отдают себя не только проза, но и другие виды искусства: поэзия, театр, пластические искусства, музыка. Однако очевидно, что именно прозе принадлежит особая роль благодаря ее возможностям постижения нашего исторического бытия, равно как и наших внутренних тяготений, составляющих интра- историю*. Об этом свидетельствует факт гак называемого «взрыва» в современной латиноамериканской прозе, «взрыва», распространившегося даже до уровня понимания и восприятия среднего читателя, читателя-массы (явление, кстати, еще недостаточно изученное нашими социологами и историками культуры). Поэтому я одобрительно отношусь к смыслу самого вопроса, подразумевающего трансформацию — я не стал бы говорить: исчезновение — этих жанров в жанр свободного повествования, обладающего огромными возможностями не только художественного, но и социологического исследования и предстающего как явление обобщающее, синтетическое в нашей культуре. Что касается меня, то я с большой настороженностью отношусь к догматическим ограничениям, которые проистекают из наивных концепций реализма, равно как и из социологических догм, заранее вычерчивающих схему нашей реальности и игнорирующих и замалчивающих глубокие недостатки и противоречия в жизни нашего общества или индивидуума.

Ваше участие в войне в области Чако и вообще в политической жизни страны оставило глубокий след в Вашем творчестве. Считаете ли Вы, что эти обстоятельства способствовали развитию Ваших писательских наклонностей или же, наоборот, травмы и испытания стихийно искали выхода на страницы книги, закрывая путь к творчеству, художественному воспроизведению иных сфер действительности?

Влияние всего того, что было мной пережито во всех сферах действительности страны — и в социальной, и в политической, и в культурной,— не могло не оставить, как Вы сказали, глубокого следа на моем творчестве. Я думаю, все испытания были благотворными, плодотворными для меня как писателя и как человека.

Признаком этого можно было бы считать тот факт, что большая часть моих произведений написана в изгнании—и в этом смысле мне опять же не удалось избежать еще одной постоянной традиции латиноамериканской литературы. А от этих, по Вашему определению, травм и испытаний — а таковы они в действительности и были—я непременно должен был высвободиться в процессе творчества; тем самым они еще сильнее привязывали меня к реальности моей родной страны, компенсируя мою физическую оторванность от нее, и они же расширяли мои представления о мире.

Некоторые критики говорят о «натурализме» или о «локальности» Вашего творчества. Как Вы сами относитесь к этим трактовкам?

Я не считаю себя достаточно компетентным, чтобы судить о своем творчестве с точки зрения литературоведческих, категорий и классификаций. Критики и читатели могут укладывать мои произведения в какие угодно рубрики—натурализма, регионализма или чисто местного колорита,—все это находится в их ведении, и я не могу посягать на их право интерпретировать, столь же неоспоримое, как и мое право писать и выдумывать.

Замечу лишь, что я всегда старался избегать или в любом случае преображать, «видоизменять» явления окружающей среды. В соответствии со своим особым темпераментом и мировоззрением я стремился в своем творчестве исходить из мифологического или символического видения действительности. Если я этого и не смог достичь в той степени, чтобы дать возможность избежать путаницы в оценках литературоведов, то винить в этом следует только меня, но ни в коем случае не моих читателей и критиков.

Некоторые рассказы Вы неоднократно включаете в различные сборники, например такие, как «Восстание», «Тот и другой», «Раскопка», «Нонато» и др.

Перепечатка некоторых рассказов в различных переизданиях и сборниках—по крайней мере в тех немногих, которые составлял я сам;—результат не более чем моего личного, несколько произвольного предпочтения. Они выбраны не исходя из критерия их значимости и тем более не из моего желания выделить в своем творчестве какую-либо определенную тенденцию, а просто потому, что я испытываю к ним постоянную привязанность.

В Вашу книгу «Мориенсия» включена, новелла под названием «Рассказывать сказку», где один из героев определяет свою концепцию действительности и философствует о сущности творческого процесса. Кроме того, образ главного героя (этого очевидного alter ego автора), как нМ показалось, свидетельствует об изменении Вашей писательской позиции по отношению к действительности—она становится более глубокой, более поэтичной и менее прямолинейной, Можно ли в данном случае говорить о появлении в Вашем литературном творчестве новой концепции бьїтия или же это была просто некая мысль, вложенная в уста одного из героев?

Новеллу «Рассказывать сказку» из книги «Мориенсия» щожно включить в список моих «любимчиков». Главный ге-рой— этот тучный человек, который, очищая луковицу, излага-ет свое понимание действительности, не без некоторой лукавинки противопоставляя его тезису Аристотеля о единстве всего сущего, этот плачущий от едкого запаха лука толстяк, которому в дальнейшем придется своей смертью показать противоре-чивость фантазии и реальности,— может, только предугадывал, что действительность всегда более глубока и сложна, чем это кажется на первый взгляд; он, может, только хотел намекнуть на свой отказ принимать обычные прописные истины и любые мнения, когда существуют другие сферы и слои бытия, как Вы сказали, «более глубокие, более поэтичные, менее прямолиней-ные». Мы все еще не знаем всех законов, которые управляют тончайшими процессами, совершающимися на разных уровнях бытия. От этого незнания всегда возникали всяческие загадки, «мистерии», правдивые и фальшивые мифы и, соответственно, потребность в их демифологизации. С другой стороны, говоря об упомянутой Вами явственной перемене моего отношения к действительности, должен заметить, что «толстяка» можно считать alter ego автора только в том смысле, в каком все герои воплощают в себе противоречия, пороки и добродетели их создателей.

Как Вы думаете, есть ли какая-либо прямая связь Вашего творчества со столь распространенной литературовед-ческой концепцией «чудесной реальности» или же Вы считаете, что предельно глубокое отражение реальности всегда приобре-тает отблеск чуда? Как Вы сами понимаете термин «чудесная реальность» и какие произведения, для примера, могли бы соотнести с этой концепцией, в столь значительной степени присущей некоторым ключевым произведениям латиноамери-канской прозы?

Я мог бы предположить, что лучшие мои произведения приближаются к упомянутой Вами концепции «чудесной реаль-ности»— это следует уже из моих слов о мифологическом или символическом видении действительности в ее преломлении через достаточно широкий, глубокий и значительный imago mundi .

Однако это определение кажется мне несколько анахронич-ным, равно как и термин «магический реализм» и прочие в том же стиле, чья семантика недостаточно четко очерчена и которые, скорее, служат афишами, сообщающими о «постановке на сцене» тех или иных прозаических произведений, но не могут отражать их значение и содержание. Может ли быть что-нибудь более «чудесно реального», чем высадка человека на Луне? Если абстрагироваться от технологических достиже-ний, от необыкновенного дорогостоящего оборудования, дело это, используемое до сих пор больше в пропагандистских, нежели в чисто научных целях, можно назвать бесполезным, особенно если сопоставить его с чудовищными политическими помрачениями, например войной во Вьетнаме, голодом в Биаф- ре или с той же блокадой Кубы. Для меня «чудесная реальность» в литературе — не более чем чудесное в реально-сти, причем чудо это вовсе не обязательно сосредоточено в аркадской сказке о природе в ее первозданном виде, в орнаментальном волшебстве наших древних культур, в неизмеримости наших просторов, в загадках и необычайных явлениях нашей исторической и общественной жизни. То есть и в этом тоже, конечно, но не только: есть еще нечто другое, связанное с глубоким, непрерывным изменением человека и его среды, преображением сущности человеческою начала. Есть ли что- нибудь более чудесно реальное, чем, например, освободитель-ные войны угнетенных народов?

Как Вы расцениваете современный «бум» латиноамери-канской литературы и какие сопутствующие этому противоре-чия литературного или социально-литературного характера Вы могли бы обнаружить в нашей культуре?

ІІо-моему, «бум» носит прежде всего коммерческий характер и создан нашими издательствами, открывшими для себя в книге средство наживы;—поэтому с точки зрения развития нашей литературы как специфически культурного явления он вредоносен. Но вместе с тем книжный «бум» представлен настоящим созвездием прозаиков первостепенного значения, например таких, как Борхес, Кортасар, Сабато, Карпентьер, Астуриас, а среди более молодых можно назвать Гарсиа Маркеса, Варгаса Льосу, Карлоса Фуэнтеса и других. Но в этом списке явно не хватает ключевых имен: Лесамы Лимы, Хуана Карлоса Онетти, Марио Бенедетти, недавно скончавшегося Ж. Гимараэнса Розы, Рульфо, Хосе Мариа Аргедаса. Самые непосредственные отрицательные последствия «бума» сказались, по-моему, в том, что лучшие произведения нашей современной литературы профанируются (в смысле их безудержной рекламы) и тем самым обедняются в восприятии читателей. Но хуже всего то, что «бум» порождает спешку и алчность среди самих молодых писателей, жаждущих любой ценой окунуться в водоворот паблисити, что толкает их на путь литературного снобизма и пожирает или портит их самые многообещающие задатки. Однако, я думаю, со временем эти пагубные влияния будут нейтрализованы и преодолены, ибо, как я уже сказал, ценности нашей литературы сами по себе бесспорны.

АВТОР ГОВОРИТ О СВОЕМ РОМАНЕ «СЫН ЧЕЛОВЕЧЕСКИЙ»

Я написал этот роман одним духом, за два месяца — после того, как столько же времени бился над редактурой рассказа.

основанного на одной давней истории, случившейся на моей родине; и как это иногда бывает, прошлое вдруг нахлынуло на меня, и я погрузился в воспоминания. Эта история упорно сопротивлялась мне и никак не втискивалась в рамки рассказа. Казалось, у меня уже вообще ничего не получится, но опять же неожиданно для себя я обнаружил, что в масштабе романа сюжет смог бы выявиться во всей своей свежести, искренности и первозданной силе.

Его главная тема, сопутствующая основному сюжету — мучения обычного человека, ищущего общности с себе подоб-ными.—старая драма страдания человека в борьбе за свою свободу, трагедия высвобождения его в бесчеловечном мире и неприемлющем его обществе. В романе много героев, они показаны в своем будничном существовании под бременем нищеты и отсталости; постоянные столкновения с экстремальны-ми ситуациями окончательно исчерпали в них способность к самоотречению и самопожертвованию, однако ни их деградация, ни их страдания не могут полностью уничтожить глубоко заложенных в них доброты и целомудренности. Может, они и не осознают этого, но они борются и умирают именно ради сохранения в себе этого мерцания добродетели, ведь надежда на освобождение человека человеком столь же сильна, как и био-логический инстинкт. Реальное поведение своих достоверных героев я выстраивал в соответствии с этой надеждой, понимая ее как «воспоминание о том, чего люди еще никогда не имели». И вот в какой-то момент я почувствовал, что жизнь и правда, пульсирующие в моем романе, сгустились в фантасмагорическую консистенцию вымысла и в дальнейшем спроектировались — по крайней мере мне так кажется—в идеальный образ человека вообще всех времен и народов.

Главы романа соответствуют задуманной структуре лежащего в его основе рассказа, но объединены они не простым расположением, а потребностями ритма и внутреннего течения повествования. Я особенно заботился о стиле и архитектонике романа.

Вообще мне кажется, что латиноамериканский роман сей-час постепенно отказывается от барочной формы в пользу более естественной гибкости в построении. Соединив в одном произведении два жанра — рассказ и роман, я использовал только некоторые преимущества подобного симбиоза: я смог показать события в их калейдоскопической сменяемости и попытался постоянно движущимся ритмом повествования в его неожиданных, подчас контрастирующих друг с другом измене-ниях отразить жизнь во всей ее глубине.

а

227Какой это роман — символический или аллегорический? Я и сам отчаялся определить это. Действие происходит в Параг-вае— в стране, отмеченной характерным смешением испанского и индейских языков, то есть в культурном отношении еще очень близкой к естественной природе, к первоосновам, к мифологии. Не знаю, насколько мне удалось удержаться от выпячивания этого мифологического фона. Думаю, однако, что американский роман всегда был поэтичен. Активность лирического или мифологического начала становится той лестницей, но которой писатель поднимается к вершинам понимания реальной среды и психологии различных людей, чья кажущаяся простота предельно насыщена, ведь в ней присутствует доля анимизма, впитанного из естественного природного окружения. Я не собираюсь писать ре: ионалистский или американи- стский роман в худшем смысле этих терминов. Меня не волнуют ни местный колорит, ни живоиисность, ни наивные предпосылки тенденциозных романов, рассчитанных на определенное «практическое» использование. Иначе это отразилось бы на естественной атмосфере всего контекста действия. Я знаю, что никто не способен, заведомо рассчитав, одной только силой своей мысли достичь всего этого. Уже укоренилось и стало общим убеждение, что прозаик должен быть летописцем своей эпохи, а его романы — средством наивозможно интенсивного участия в интеллектуальной и духовной жизни людей. Это достигается не только благодаря восприятию писателем эстетики своего времени, но прежде всего благодаря его нравственным устремлениям, его чувству ответственности.

В романе «Сын человеческий» я пытался отыскать один из многих и сменяющихся ликов правды нашего времени, правды о человеке всех времен, найти корни человеческой общности, к которой и сам я отношусь, ощутить пульс борьбы и жертвенности; я искал ту правду, которую, как говорит Фолкнер, человек не может осквернить без угрызений совести. А тем более — писатель, отражающий ее в своем творчестве.

Аугусто Роа Бастос