ПРИКЛЮЧЕНИЯ Й ЗЛОКЛЮЧЕНИЯ СОСТАВИТЕЛЯ

Читать — дело трудное и рискованное, может, даже более трудное, чем писать. Это прекрасно понимал Раймон Руссель, который говорил: «Читать частенько означает быть обманутым». А когда сам писатель рассказывает о своем произведении, есть подозрение, что он обманывает вдвойне. Особенно в том случае, если писатель добровольно отвел себе лишь роль составителя книги. И еще того хуже, если книга эта—роман, построенный на основе вымысла.

Почему составитель? Нет ли в таком двусмысленном самоопределении некой уловки или оправдания? Может быть, и есть: моральные колики, эти симптомы нечистой совести, нередко сопутствуют литературной славе. Как только составитель срывает маску с лица автора и сам начинает прятаться за нею, он ipso facto2 превращается в писателя-«творца». Но подобное намерение не лишено смысла.

«Слово «творчество» наводит на меня ужас7 —говорил Марсель Дюшамп.— В глубине души я не верю в творческое предназначение художника. Это обычный человек, как и всякий прочий, вот и все. Слово «искусство», напротив, меня очень интересует. Раньше людей искусства называли иначе — словом, для меня более предпочтительным: искусники, то есть ремесленники. Все мы ремесленники, вне зависимости от того, занимаемся ли мы гражданскими и военными ремеслами или искусством. Слово «художник» изобрели позже...»

В отличие от художника составитель работает —или притворяется, будто работает.— иначе. Он ограничивается тем, что собирает, коллекционирует и накапливает материалы других текстов, которые ранее в свою очередь использовались и варьировались другими компиляторами. При этом он заведомо знает, что не «творит», то есть не превращает ничто в нечто. Он работает с законченными материалами, с тем, что уже сделано, написано и представлено ему. Для него — это первичные материалы. Из этих вспышек нереальности он компонует1 новую реальность. Но разумеется, такого типа ремесленник—сеньор чрезвычайно взыскательный, вооруженный гернением, неподкупный в своем выборе, обладающий цепкостью насекомого- добытчика. Из всего, что ни найдет, он умеет извлечь все самое лучшее и к тому же еще улучшить это, дополнив другими находками. Он манипулирует первичными, вторичными и третичными материалами в поисках четвертого измерения: крепкого сна, более привлекательного, чем постоянная неодолимая бессонница... Составитель маскируется и поступает так, зная, что, как это ни парадоксально, прояснить истину можно, только затемняя ее, а слово должно не столько отражать реальность, сколько само становиться реальностью.

И поэтому с точки зрения «художественности» положение составителя не лучше, чем у автора, мнящего себя «творцом». Ремесленник-компилятор не заботится об оригинальности и выдумке. Этот ремесленник средневекового типа трудится в сфере потребления современного общества и подчинен его законам. Как и прочими, составителем манипулируют в интересах индустрии культуры. Ему платят не за фактический труд — что было бы справедливо,— а исходя из цен аукционной продажи некоторых воображаемых прав на интеллектуальную собственность. Но эти права для него — бессмыслица, ведь на самом деле суть всей его деятельности состоит в том, чтобы опровергать, нарушать или по крайней мере ставить под сомнение концепцию личной собственности на интеллектуальные и художественные блага,— концепцию, пронизывающую все сферы нашего закосневшего буржуазного общества...

Писатель-«творец» говорит: «мои герои», «мои героини», «мои книги» — а ведь в действительности они вовсе не принадлежат ему и меньше всего относятся к тому, чем ему дано владеть.

Составитель желает превратить творческую работу в вид деятельности, равный любым другим отраслям человеческого труда. Средства производства в сфере интеллектуального и художественного труда находятся в руках господствующих классов под двойной кабалой законов общественной системы и власти особо уполномоченных лиц—«интеллигентной интеллигенции», то есть сановных групп, выполняющих древнюю роль шаманов в духовном управлении племенем,— и в этом проявляются противоречия, типичные для нашей отчуждаемой культу-ры.

Нельзя отрицать значения нашей литературы; она возникает в то время, которое мы зовем периодом независимости, хотя, по правде говоря, его следовало бы называть периодом неозависимости. Подобная значимость, пронизывающая все ткани нашей культурной и материальной жизни, не позволяет также отрицать и прогрессивный характер этой литературы, ее влияние на общественное бытие.

Наши шаманы нового образца чувствуют себя весьма удобно в паутине идеологических противоречий общества. Убежденные в своей роли оракулов, они изрекают пророческие истины, опираясь, на свой очевидный престиж в литературе, чью продукцию можно рассматривать на равных с самыми развитыми литературами мира. В большой степени за такое ненормальное по природе своей явление ответственна сама индустрия культуры, которая и запустила «на орбиту» мирового потребления эти сверкающие литературные сателлиты. Разве не удивительно, что экономически неразвитый и угнетенный континент дает литературу такого качества? Европейцы дивятся столь невероятному «расцвету». Ослепленные критики твердят о «революционности» нашей литературы и считают ее достойной любых наград и отличий, каких угодно академиче-ских центров буржуазного мира. Латиноамериканские «интеллектуалы» гордятся своей литературой, и зазнайство их отнюдь не простодушно. Оно порождает убеждение, будто Литература (с. большой буквы) спасет Латинскую Америку, будто до этого остался всего лишь шаг, если не меньше. Самые прославленные из наших шаманов — те, кто царствует без династических наследников или возможных заместителей,— с религиозным пылом провозглашают спасение Литературой—и это в наших-то странах, подверженных силам, куда более разящим!

Приключения и злоключения составителя начинаются с его неверия в эту новую эсхатологию. Он считает себя не более чем партизаном-одиночкой, воюющим на свой страх и риск. Его задача—на своей же территории атаковать установивши-еся привилегии, особенно привилегии тех, кто относится к литературной фауне, к жвачным животным слова. При этом, возможно, он только лишь и сможет, что пустить себе пыль в глаза.

Он пытается преодолеть отчужденность художественного творчества, а добивается лишь возможности показать неизбежно присущие ей противоречия. Так и прожил составитель десять лет, не написав ни единой строчки, в постоянной борьбе своей совести с литературой в их отношениях с нашей общественной действительностью. Частично преодолев в себе отвращение и самокритично решив исцы- тать силу слов в их функции идеологизированного мифа Абсолютной Власти, составитель занялся составлением докучливой «склепописи» текста романа «Я, Верховный», соединив тем самым ремесло писателя и строителя склепов. Он еще раз доказал правоту цитированных выше слов Русселя и с меланхолическим разочарованием подтвердил, как легко написанным словом можно обмануть других и себя самого.

Сейчас много пишут: библиографический взрыв более обширен и интенсивен, чем взрыв демографический, и усугубляется он еще тем, что в сфере литературного размножения никаких противозачаточных средств нет, а есть, наоборот, одни только стимулы да влечения, о которых знать не знали наши бедные шаманы прошлого.

Интересно было бы посмотреть, что случилось, если б все писатели Земли на какой-нибудь там всепланетной ассамблее решили хоть один год не писать ни строчки. Это не научно- фантастическая аллегория. Такая попытка—подвести сам статут литературного творчества к предельным границам отказа от него—могла бы выглядеть вполне правдоподобной. В романе под названием «Конгрессы», который сейчас компилирует составитель, как раз и рассказывается о том, что происходит в период этого добровольного или вынужденного литературного поста: это произведение основано на чистом вымысле, в нем, перевирая имена современных писателей, вовлекая в фантасмагорию литераторов прошлого, используя все типы искажений, нарушений, преступлений, составитель маскирует воображаемую действительность под ирреальность истории, соотнося тем самым свой роман с принципом, гласящим: нет истории литературы, а есть история в литературе.

Отсутствие литературы на таком континенте, как наш, может обернуться катастрофой или революцией. Это-то и пытается показать составитель, исследуя природу и сущность литературного творчества, а также некоторых явлений, подобно сыпи выступающих на теле нашего континента.

В конце концов все старое, ждущее смерти, и новое, ждущее рождения, то есть уже и еще не существующее, непременно проявится в своей истинной сущности.

Хосе Мария Аргедас