МЕТАФОРА ИЛИ МОДЕЛЬ?

Трактовка метафоры претерпела существенные изменения в истории лингвистики, философии и логики. Отношение к метафоре также изменялось. Если

для Ричардса «метафорична сама мысль»а для Ортеги-и-Гассета метафора — «форма научной мысли» , то для Райла — это форма категориальной ошибки, для Ч. Тербейна — это намеренная категориальная ошибка, для Т. Дрейнджа — это «семантическая концептуальная аномалия». Ее обычное определение предполагает транспозицию идентифицирующей лексике, указывающей на предмет речи, в сферу предикатов, предназначенных для указания на признаки и свойства предмета речи. Помимо того, что в анализе метафоры вычленяются базисные и производные метафоры, в психологическом исследовании процессов мышления выявляются различные виды метафорических переносов концептов — от ориентационных до онтологических (Дж. Лакофф, М. Джонстон), построены различные концепции метафоры. Одни из них делают акцент на сходстве и на трансформации буквального смысла в метафорическое, на заместительной функции метафоры (так называемая субституциональная теория), другие — на взаимодействии двух мыслей о двух различных вещах, взаимодействующих внутри единого слова или выражения (интеракционистская теория М. Блэка).

Ясно, что метафора предполагает семантическую двойственность, двуплано- вость сознания, которое обращается и к буквальному и к образному значению слов и предложений, к лексическим референтам и к значениям, выдвигаемым говорящим. Обычная интерпретация метафоры как сдвига от десигнации к коннотации, как замещения дескриптивного обозначения коннотативным значением приводит к новым проблемам, которые касаются не только потенциального диапазона коннотаций, но и самой возможности и логического смысла отождествления значения высказываний с их референтами.

Можно ли говорить об истинности и ложности метафор, коль скоро в них речь идет о сфере значения? Если для Д. Дэвидсона метафорической истинности нет в пределах предложений, «все сравнения истинны, а большинство метафор ложно» , поскольку в метафорах речь идет не о сфере значения, а об употреблении метафор, которое подобно речевым действиям, то для Гудмена метафора связана с отторжением фигуры речи от первоначального буквального использования и с новым применением этого слова для образования нового класса в той или иной предметной области , т. е. не просто с глубинными импликациями метафоры, но и с новыми смыслами, не входившими и не предполагавшимися в буквальных значениях слова и предложения. Лишь тогда, когда метафоры утрачивают свою напряженность, когда их семантический спектр превращается в одну-единственную линию, они оказываются подобными расхожей монете, теряют свою образность и становятся однозначным понятием. Понятие можно истолковать как «остаток метафоры» (Ницше). С помощью метафоры человек вычленяет другие предметные области и ищет специфические концептуальные и методологические средства, в том числе и с помощью построения моделей, для исследования этой новой предметной области. Если же происходит непосредственное отождествление метафоры и реальных референтов, то иссушается и сама метафора, и предметная область, которая должна быть исследована.

Предваряя итог нашего обсуждения, сразу же скажем, что здесь мы сталкиваемся с альтернативой, которую настало время если не обсудить, то хотя бы поставить. Независимо от того, как мы представим развитие естественных наук — движутся ли они от построения моделей к универсализации метафор или, наоборот, от использования языка метафор к построению моделей, — такого рода проблематика вводит новые аспекты в изучение научного знания, а именно аспекты, связанные с риторикой, которая в свою очередь свидетельствует не только об обнаруженных изъянах в построении или использовании уже построенных моделей, но и о механизмах социального признания тех или иных инноваций науки. То обстоятельство, что механизмами социального признания оказываются фигуры речи, используемые в языке культуры того или иного времени, не должно нас смущать, поскольку мы-де включаем в состав научного знания стилистические моменты, которые якобы не столь существенны для исследования, направленного на поиск истины. Прежде всего следует отметить, что в анализ научного знания уже давно включается стиль научного мышления (моменты, сближающие художественные практики с дискурсивными практиками науки, эстетику искусства с эстетикой научного мышления).

Если еще в начале XX в. эпистемология мыслилась как «атропическая» наука, призванная «очистить» язык от метафор и от тропов, затемняющих «узрение сущности» сознанием, свободным и от ценностных суждений, и от связанности с «жизненным миром», в том числе и с естественным языком и языком своей эпохи, то в наши дни ситуация меняется. Риторика, как заметил Ж. Женнет, потерпела в XX в. «великое крушение», после которого уцелело лишь изучение метафор в поэтике '.Нов том же XX в. начался и поворот к неориторике, что заметно, например, в повороте к логике аргументации, в стремлении погрузить аристотелевскую логику силлогизма в контекст «топики» — логики диалога и су-дебного разбирательства. Это заметно и в повороте к семиотике всех форм дискурсов — от поэтического до нарративного (если употреблять термин Фуко и Р. Барта), всех форм «языковых игр» (если употреблять термин из традиции Витгенштейна). Это означает, что эпистемология, которая в отличие от гносеологии не может не анализировать языковые формы выражения, не в состоянии от них абстрагироваться, коль скоро она фиксирует активную роль языка в формировании и осуществлении мышления, не имеет права направлять свои усилия на поиск некоего «нейтрального языка» наблюдения, свободного и от теоретических конструктов, и от ценностных предпочтений.

Движение в теории познания конца XX в. как раз и состоит в том, чтобы обратиться к осмыслению тропов в научном рассуждении. И такого рода исследования уже существуют как в отечественной, так и в зарубежной эпистемологии Тем самым не только расширяется поле исследования научного языка, погружаемого в естественный язык, но и сама установка на поиск языка «чистого», «нейтрального», очищенного от любых метафорических и тропологических фигур все более начинает рассматриваться как ложная установка, ориентирующая на поиск «последнего» фундамента научного знания. Речь идет не о том, в какой степени сознание является или может быть «чистым», в какой мере оно «нагружено» иными смыслами и значениями. Речь идет о том, что такого рода установка, которой отдавали приоритет почти весь XX в., экстрагировала научный язык от всех языково-речевых и социокультурных контекстов и замыкала дискурсив-ные практики науки от всей формации дискурсивных практик.

Первый шаг в универсализации тропов был сделан семиотикой, которая поначалу стала все и вся рассматривать как знаково-символический текст, а затем обратилась к изучению образцов поведения. Одновременно структуры научного дискурса были осмыслены в рамках семиотического подхода к дискурсу как таковому в его различных формах. Семиотика могла стать одним из вариантов герменевтики текста (еще в 70-е гг. XX в. Рорти полагал, что от всей эпистемологии сохранится в будущем лишь герменевтика текста). Но постепенно утвердился в качестве главенствующего анализ дискурсов, который призван объединить герменевтические, семиотические, поэтико-стилистические, тропо-риториче- ские и теоретико-познавательные методы. «Чистый разум» оказался далеко не чистым, а вплетенным в контекст коммуникации (не просто употребления), который в отличие от контекстов употребления изначально ориентирован интен- ционально и взаимоинтенционально, пронизан этой взаимоинтенциональнос- тью и может быть осмыслен не просто диалогически, а полифонически, в рамках коммуникации с Другими. Тем самым «чистый разум» оказался не просто антитетическим или, как сказал бы Кант, антиномическим, а включенным в коммуникации; и вырвать его из «жизненного мира» коммуникации означало бы вырвать его из среды жизни и мысленно аналитически экстрагировать его в качестве нежизненного конструкта.