Пабло НерудаСЛОВА...
...Что бы там ни говорили, но всё, вот именно, всё на свете — слова, они поют, они поднимаются и опускаются... Я преклоняюсь перед ними... Я их люблю, я к ним льну, я их преследую, я их надкусываю, заглатываю... Как я люблю слово... Неожиданное... И то, которое жадно ждал, почти слышал, и вот оно падает. Слова, любимые... Они сверкают, точно разноцветные камни, выныривают, словно серебряные рыбки, они—пена, нить, металл, роса... Есть слова, за которыми я охочусь... Они так прекрасны, что мне хочется все сразу вставить их в одно стихотворение... Я хватаю их на лету, когда они жужжа проносятся мимо, я их ловлю, мою, чищу, раскладываю перед собой на блюде, мне кажется, они словно из стекла, они трепещут, они будто из слоновой кости, они похожи на растения, они маслянисты, как плоды или как водоросли, как агаты, как маслины... И вот тогда я их перемешиваю, встряхиваю и пью, я уписываю их за обе щеки, пережевываю, я их наряжаю, я освобождаю их... Я слагаю их в стихотворении сталактитами, выкладываю мозаикой, словно мельчайшие полированные кусочки древесины, вываливаю глыбами угля, выбрасываю обломками кораблекрушения—как подарок волны... Все — в слове... Целая мысль может измениться только оттого, что сместилось одно слово, или оттого, что другое по-королевски расселось посреди фразы, которая не ждала его и ему не подчиняется... У слов есть тень, гірозрач- НОСТЬ; вес, оперение, волосы, у слов есть все, что пристало к ним, пока они так долго катились по рекам, столько странствовали от родины к родине, так давно стали корнями... Они такие древние и совсем еще новорожденные... Они живут в навечно захороненном гробу и в чашечке едва раскрывающегося цветка... Какой прекрасный у меня язык, какую изумительную речь унаследовали мы от мрачных конкистадоров... Завоевате- ли метались по диким горам, по вздыбленной Америке в поисках картофеля, свиных колбас, фасоли, черного табака, золота, маиса, яиц, они набрасывались на вее с аппетитом, какого не видел мир... Они заглатывали все подряд — религии, пирамиды, племена, язычество, все исчезло в огромных мешках, которые они таскали за собой... Они шли, сравнивая с землей все, что попадалось им на пути. А варварам они на ходу роняли с сапог, с бороды, с шлема, с подков, роняли, как камешки, светящиеся слова, которые оставались у нас и сверкали... Язык... Мы проиграли... Мы оказались в выигрыше... Они забрали у нас золото и оставили нам золото... Они забрали у нас все и оставили нам все... Они оставили нам слова... Пабло Неруда
Заключительная часть речи, произнесенной по случаю вручения Нобелевской премии
Что касается нас, писателей бескрайних американских просторов,— мы неустанно слышим призыв наполнить эти огромные пространства существами из плоти и крови. Мы сознаем свою обязанность — обязанность жителей этой зем-ли— и в то же время считаем главным своим долгом критическое отношение к этому пустынному миру, пустынному, но тем не менее полному несправедливостей; мы считаем своим долгом расплатиться за давние муки и боль, и мы сердцем чувствуем мечты, которые спят в каменных статуях, в древних разрушенных памятниках, в безбрежном молчании устилающих планету памп, в дремучих лесах, в реках, поющих раскатами грома. Мы испытываем необходимость насытить словами просторы немого материка, и нас пьянит эта работа — создавать мифы и называть именами вещи и явления. Быть может, этим объясняется и мой скромный личный опыт, и в этих обстоятельствах мои перехлесты, моя чрезмерность, моя риторичность — не более чем самое обыденное, каждодневное дело жителя Американского континента. Каждое мое стихотворение стремится стать осязаемым предметом, каждая моя поэма старается быть полезным инструментом в работе, каждая моя песнь — знак единения в пространстве, где сходятся все пути, или же кусок камня или дерева, на котором кто-нибудь, другие, те, что придут, смог бы начертать новые знаки.
Будучи убежден, что именно таков долг поэта,—прав я или заблуждаюсь со всеми вытекающими отсюда последствиями,— я пришел к выводу, что моя деятельность в обществе и пред лицом жизни должна быть скромной частью жизни этого общества.
Я пришел к этому выводу, глядя на славные поражения, победы в одиночку и ослепительные разгромы. И, вовлеченный в борьбу, развернувшуюся на Американском континенте, я понял, что моя миссия как человека состоит в том, чтобы слиться с широкими силами организованного народа, влиться туда кровью и душою, всей страстью и надеждой, ибо только из этого вздувшегося потока рождаются пути, необходимые писателям и народам. И хотя эта моя позиция может вызвать и вызывает возражения — горькие или любезные,— тем не менее истинно, что я не мыслю себе иного пути для писателя, живущего в наших просторных и суровых странах, если мы хотим, чтобы рассеялся мрак, если стремимся к тому, чтобы миллионы людей, которые еще не могли прочитать нас, потому что не умеют читать, и не могут написать о нас, потому что до сих пор не умеют писать,— чтобы эти миллионы людей обрели человеческое достоинство, без которого немыслимо быть человеком в этом мире.Мы получили тяжелое наследство: груз векового проклятья влачат на себе наши народы, народы самые достойные прекрасной жизни, народы, которые некогда строили чудесные башни из камня и металла, создавали изумительные сокровища и которых потом на целые эпохи сровняло с землей и заставило замолчать страшное колониальное рабство, существующее и по сей день.
Наши путеводные звезды — борьба и надежда. Но не бывает ни борьбы, ни надежды в одиночку. В человеке сливаются воедино прошлые эпохи, косность, заблуждения, страсти, насущные нужды нашего времени, бег истории. Кем бы я был, если бы, например, хоть в какой-то форме служил феодальному прошлому великого Американского континента? Разве мог бы я высоко держать голову, разве бы выпала мне на долю честь, оказанная теперь Швецией, если бы я не испытывал гордости от того, что хоть в малой мере участвую в сегодняшнем преобразовании моей родины? Глядя на карту Америки, наблюдая грандиозное разнообразие космически щедрых ее пространств, можно понять, почему многие писатели отказываются разделить прошлое этого материка, запятнанное бесчестием и грабежами, которым мрачные боги одарили американские народы.
Я выбрал трудный путь, путь, на котором делю с людьми ответственность, и поклонению индивидууму, как центру мироздания, предпочитаю скромное служение многочисленному воинству, кое временами может заблуждаться, однако без устали движется вперед, каждодневно, лицом к лицу сталкиваясь с не поспевающими за временем упрямцами и нетерпеливыми зазнайками. Ибо верю, что долг поэта повелевает мне родниться не только с розою и симметрией, с восторженной любовью и безмерной тоскою, но и с суровыми людскими делами, которые я сделал частью своей поэзии.
Ровно сто лет назад один бедный и великолепный поэт, самый жестокий из всех отчаявшихся, написал такое пророчество:
«На заре, вооруженные пылающим терпением, войдем мы в великолепные города»*. Я верю в это пророчество Рембо-ясновидца. Я сам родом из глухой провинции, из страны, отгороженной от всего мира суровой географией. Я был самым затерянным из поэтов, и моя поэзия была узкоместной, скорбной и печальной. Но я всегда верил в человека. Я никогда не терял надежды. И может, именно потому я оказался здесь со своей поэзией и со своим знаменем.
В заключение я должен сказать всем людям доброй воли, трудящимся, поэтам, что все будущее выражено в этой фразе Рембо: лишь вооруженные пылающим терпением, завоюем мы великолепный город, который даст свет, справедливость и достоинство всем людям.
А это значит, что поэзия не пустое пение.
Алехо Карпентьер