ОБРАЗ И ПЕРСПЕКТИВЫ СОВРЕМЕННОЙ ЛАТИНОАМЕРИКАНСКОЙ ПРОЗЫ

Пытаясь разобраться в некоторых, наиболее характерных вопросах латиноамериканской прозы, думается, нельзя заранее вычерчивать определенные схемы, претендующие на всеобщий охват проблематики. Образ нашей прозы можно обрисовать только свободным и подвижным штрихом — только так удастся избежать подражания справочнику, который хотя и полезен для школяра, но совершенно непригоден для понимания природы живого и динамичного литературного процесса.

Культурные явления любой страны нельзя объяснить с помощью статичных формул и схем, так как они затушевывают все противоречия этих явлений.

В Америке, однако, нас уже приучили к довольно жестким разграничениям и к очень узким сопоставлениям и противопоставлениям, которые, в сущности, игнорируют процесс созидательного развития. Многие ученые, считая, будто историография и литературная критика к истинно творческим жанрам не относятся, окопались в своих архивах «инвариантов» и на основе плохо понятой ими классической литературы произвольно оценивают современные произведения как те или иные ее Переосмысления и интерпретации. Можег быть, именно поэтому на многие явления и проблемы нашей литературы в целом До сих пор смотрят как на непостижимые аномалии или Неразгаданные загадки. Доказательство тому — нескончаемые, Все продолжающиеся дискуссии по этому поводу, которые так Й не привели ни к каким основополагающим выводам.

Выявление американизма или национализма в литературе, Поиск характерных черт прозы, попытки классифицировать Произведения по тематике, направлениям или жанрам и тому Подобное — все эти альтернативы и постановки вопросов вписываются все в тот же набор схем и формул, которые к нашей Литературе уже давно неприменимы, хотя бы по причине ее обилия и зрелости. Например, одним из наиболее часто дискутируемых стал тезис, выдвинутый испанским профессо-ром и критиком Педро Грасесом, об исключительно важном, поистине неизмеримом значении природоогіисания в латиноамериканском романе. Этот тезис оспаривался, обсуждался на дискуссии, как думалось, вполне исчерпывающей, но которая тем не менее отнюдь не закрыла проблему, судя гю продолжающимся и в дальнейшем спорам на коллоквиумах и конференциях. В общем, утверждения Грасеса сводятся к следующему:

«Лучшие латиноамериканские романы — те, которые задают основной тон и суммируют в себе достижения прочих романов,— изменили традиционную концептуальную основу данного жанра. Главным героем латиноамериканского романа становится не человек в различных проявлениях своего бытия, а «одушевленная» природа, обобщающие символы, воплотившие в себе то, что можно назвать духовной географией величественных природных явлений континента. Герои-люди сведены к второстепенным персонажам, жизнь их сокрыта в тени самых значительных и определяющих собьпий естественного мира, вмешивающихся со всей своей мощью и динамизмом в человеческие судьбы».

Грасес, как указали его оппоненты, выстроил ложную или но крайней мере анахроничную концепцию нашей прозы, в которой критерий ее развития и зрелости был поставлен с ног на голову, так как на самом деле изображение географической среды всегда было побочным элементом и подчинялось изображению человека и его проблем; не говоря уж о том, что подобная слишком субъективная характеристика чересчур упрощенно трактует нашу прозу во всем ее единстве и разнообразии, в ее неравнозначном и неравномерном развитии.

Еще Ортега-и-Гассет задолго до Грасеса писал в своем «Размышлении о молодых народах»: «История не могла начаться при чрезмерном обилии неосвоенных земель. Когда пространства больше, чем людей,— царит география, являющаяся предысторией». Вполне очевидно, что на самом деле нашу литературу волнуют не «бесконечное одушевление природы», а прежде всего история и человеческие конфликты и не «духовная география величественных природных явлений», а география людей, представляющая почти фатальную, неразрывную связь человека с обществом. Поэтому нашу прозу как отражение американской действительности можно правильно понять только с социально-исторической точки зрения.

Итак, каким же предстает образ нашей прозы, если основываться на этой концепции, отождествляющей литературу с общественной жизнью?

Бразильскому социологу и критику Антонио Кандидо принадлежит одно из самых тонких и ясных суждений по этому вопросу. По его мнению, литература — это «система произведений, связанных некими общими знаменателями, позволяющими в каждый исторический период выявить в произведениях определенные доминирующие элементы. К этим общим знаменателям, помимо признаков чисто внешних (язык, темы, образы), относятся отдельные художественно переосмысленные психологические и социальные факторы, которые, будучи но природе своей историчны, ставят литературу в органическую зависимость о общественной жизни. Среди них я выделяю следующие факторы: наличие писателей, более или менее ясно осознающих свою роль; наличие различных типов читателей, без которых не мыслится литературное произведение, и, наконец, существование передаточного механизма, связывающего первых со июрыми (в общих словах — это язык, стиль произведений). Эти три фактора в сочетании и создают такую форму общения, как литература, которая предстает перед нами в виде символической системы, преобразующей глубочайшие побуждения личности в средство контакта человека с другими людьми и в интерпретацию различных жизненных явлений».

Опираясь на мнение Кандидо, уруївайский критик Анхель Рама развивает его мысль:

«Для существования литературы недостаточно одних толь-ко хороших или имеющих успех произведений. Литература появляется лишь в том случае, когда самые различные произ-ведения и эстетические направления сплавляются в единую гармоническую структуру, отвечающую потребностям данного общества, с характерными для нее интенсивностью, непрерывной творческой напряженностью, устремленностью в будущее».

Кандидо и Рама едины в своем мнении: изучение литературы должно основываться на том, что всякое художественное творчество сознательно или бессознательно отражает общественные чувства и стремления, а тем самым, могли бы добавить мы, и классовую идеологию. «Литература не независима от прочих исторических категорий»,— утверждал Хосе Карлос Мариатеги, отмечая становление нового национального характера перуанской литературы. И именно роман, с органически присущим ему духом анализа, наиболее приспособленный не только для отражения общественных изменений, но и для их осмысления, является лучшим инструментом исследования жизни в самых глубинных ее слоях.

Помимо определенной эстетической ценности литература Должна иметь внутренний стержень, единое и обобщенное видение всей действительности в целом. Эта внутренняя связь в определенные моменты превращает литературу в фактор межчеловеческого общения, а также определяет историческую Преемственность самых различных произведений.

Можно ли в этом смысле говорить о существовании латиноамериканской литературы?

Этот вопрос также служит предлогом для схоластического пустословия, только затемняющего проблему, истинная суть Которой сводится к исследованию нашей литературы в ее связи с историей, экономикой, общественной жизнью, то есть в ее отношении к реальной действительности.

Самое удивительное, что люди, казалось бы, наиболее способные и искушенные в этих проблемах, идут неверным: путем, несмотря на минимальную практическую ценность получаемых выводов.

Свою книгу «Основы испано-американской литературы» Гильермо де Торре начинает с такого вопроса:

«Существует ли испано-американская литература?»—и отвечает на него другим вопросом: «А не лучше ли было бы выяснить, есть ли в испано-американской литературе свои: шедевры, свои великие писатели со своими ставшими классическими произведениями, идеи, темы и стили, равноценные любой западноевропейской литературе,— словом, есть ли в ней все то, что определяет и оправдывает ее автономизацию?»

Как мы видим, испанский критик вопрос о существовании испано-американской литературы ставит в зависимость от степени ее автономности. Такое суждение выражает типичную позицию ортодоксального испанизма в культуре, позиция эта, конечно, великодушна и благожелательна, однако не вполне объективна.

Культурный испанизм проявляется во всей своей полноте, когда испанцы говорят латиноамериканцам:

«Не важно, есть ли в вашей литературе свои шедевры, великие писатели, классические произведения. Не важно, есть ли у нее свои темы, идеи и стили, равноценные любой западноевропейской литературе. Не важно, достигла ли она самостоятельности. Даже если нет—вы не нищие: вам принадлежит вся культура Испании, б том числе и литература. Вы—наследники «Сида», «Дон Кихота» и плутовского романа (пикарески). Не требуйте большего, будьте довольны и этим».

Отчасти эти слова верны: действительно, мы— неотъемлемые наследники европейской и испанской культуры, и наша литература, по крайней мере в одном, самом очевидном, в отношении языка, может считаться производной от испанской. Но ведь это еще не самое главное. Хотя й у нас были свои литературные шедевры, если говорить об их эстетической ценности (а на деле число их все растет), они никогда бы не стали литературой, если бы помимо простой фиксации событий, помимо чисто внешних описаний не заключали в себе глубокого отражения жизни наших стран, общности их судеб, нашего стремления быть причастными к истории—словом, выражения нашей действительности, понимаемой в единстве всех ее связей, сфер, созидательных стимулов.

В этом отношении наша литература отражает действитель-ность, исторически отличную от реалий Иберийского полу-острова. А одной опоры на испанскую литературу было далеко не достаточно для того, чтобы наша проза сразу же и полностью освоила все обилие и богатство ее произведений, ее идеи, особенности бытования и миросозерцания—одним словом, все, чем определяется непреходящее своеобразие как испанской, так и американской литературы.

Не следует забывать, что испано-американская литература формировалась в колониальный период в процессе синтеза различных культурных и этнических элементов, все еще находящихся в постоянном конфликте, результаты которого и сейчас сказываются в некоторых наиболее характерных ее чертах.

Приравнивать американскую литературу к испанской можно только в том случае, если абстрактный критерий общности языка и традиций возвести в доказательство монолитного и неизменного единства культур. Но при этом сам критерий должен был бы стать обратимым: если верно, что мы — наследники «Сида», и «Дон Кихота», и плутовского романа, а это действительно так,— то в какой степени считать «испанскими» такие известные произведения нашей литературы, как «Факундо», «Мартин Фьерро», «Те, кто внизу», «Пучина», «Сеньор Президент», или такие направления, как индеанист- ская* или гаучистская литература?

Несмотря на общность языка, традиции и даже отдельных стилистических и формальных элементов — вспомним, например, явное сходство стихосложения поэзии гаучо и романсе- ро*,—разве испанские читатели не почувствуют в перечисленных произведениях присутствие и выражение совершенно иного, неведомого им космовидения? Как же может мироощущение американцев слиться в одно внутренне связанное неразрывное целое с сознанием испанцев ?

Отличительные черты двух литератур проявляются не Только в тематике и языковых" вариантах, как считает де Торре; различия наблюдаются даже в том случае, если произ-ведения, возникшие из одного источника или под влиянием одних и тех же исторических или эстетических идей, сходны в тематическом, языковом и стилистическом отношениях.

Характер испано-американской литературы формируется уже с момента ее зарождения, когда креольский элемент в своей «определенной жизненной позиции» выявился настолько, что вступил в диалектическое противоречие с испанским элементом; борьба этих противоположностей привела к образованию нового—испано-американского качества.

Но именно начиная с периода независимости креольский Элемент окончательно отделяется от испанского. Роман Фернандеса Лисарди «Перикильо Сармиенто» — поздний побег пи- карес.ки и первый роман Америки—резко отличается от классических испанских произведений этого жанра и, как известно, больше приближается к его французской модели. Этот роман с его антигероем-плутом имеет больше точек соприкосновения с «Жиль Блазом» Лесажа, чем с испанскими социальными сатирами. Да и самому плуту свойственна совершенно иная мораль. Своим разлагающим присутствием антигерой испанской пикарески обозначает эпоху упадка империи. Героические мечты и фантазии разглядываются сквозь безжалостную лупу пикаро — этого ничтожного и циничного выскочки, который влезает в разломы уже растрескавшегося иерархическою общества феодальной знати, знаменуя тем самым восхождение буржуазии, а с нею — и новой эпохи. Несмотря на сходное, почти совпадающее с испанской пикарес- кой критическое отношение к действительности, роману Лисарди присуща совершенно иная тональность, или — употребляя модный современный термин — другая имманентность. Как и его заокеанские собратья, американский пикаро также борется против закосневших общественных порядков, но борется он уже под воздействием близких ему политических и социальных идей, чуждых испанскому плутовскому герою.

Приблизительно то же происходит и с необычным для того времени влиянием Ларры в Америке, наблюдавшимся в период всеобщего враждебного отношения к Испании*, в которой сам Ларра выступает почти одиноким бунтарем, возможно, одним из наиболее значительных бунтарей революционного романтизма. И все же Лисарди нельзя считать предшественником Ларры в Мексике, равно как и Альберди — последователем Ларры в Аргентине, даже имея в виду только их журналистскую деятельность.

Наконец, написанные уже и в нашем веке романы о тиранах «Тиран Бандерас» Валье-Инклана и «Сеньор Президент» Астуриаса — я специально выбираю схожие образцы одного жанра, притом на одну и ту же гему — явно знаменуют собой два совершенно различных направления. Даже если оставить в стороне вопросы стиля и литературной техники, со всей очевидностью станет ясно, что барочный и американский, по сути своей, мир «Сеньора Президента» и иберийский, несмотря на иную географическую привязку, гротескный мир «Тирана Бандераса» * явно представляют собой два различных мировидения и, при всей их близости, различаются своим внутренним излучением и направленностью в освещении реальной действительности.

Таких примеров можно было бы привести множество. Но уже и из этих становится ясно, что ни тематика, ни языковые различия, ни даже безудержное увлечение диалектами наших первых регионалистов не выражают сущности и характера латиноамериканской литературы, которые коренятся в чем-то более глубоком и менее поддающемся школярскому классифицированию,— искать их надо в некоем внутреннем единстве, каким бы невнятным и невызревшим оно ни было, в определенной исторической атмосфере, в средоточии коллективной энер-гии, направленной на отражение особого мироощущения, или по крайней мере в концептуальной общности произведений нашей литературы.

...Литература, не располагающая достаточной силой, не достигшая еще подлинной оригинальности и к тому же обладающая теми свойствами, которые ей приписывает де Торре, даже не вправе надеяться обрести самостоятельность. Но нельзя забывать, чго именно стремление к самостоятельности было важнейшим и постоянным стимулом формирования нашей литературы, всегда тесно связанной с политической жизнью Латинской Америки. Иначе и быть не могло. Уже первый роман Лисарди, открывший путь латиноамериканской прозе, показал, что в своих подлинно творческих взлетах вся история нашей литературы отмечена страстным стремлением к самостоятельности, выражавшимся не только в подчас безрассудном мятеже против всех канонов испанской культуры и литературы, навязанных метрополией вместе с административным аппаратом подавления, но одновременно и в жизненно необходимом порыве к обретению своего «я».

Сам де Торре честно признает это, хотя его книга и полна подчас вздорных утверждений. Сравнивая нашу прозу с прозой США, он отмечает: «В этом резком противопоставлении испанской культуре и состоит одна из основных черт испано- американской литературы».

Из этого следует, что формирование нашей литературы будет означать не просто присоединение к испанской или независимое от нее существование, а предельно результатив-ный поиск собственного характера, своего арсенала идей, тем и стилей.

Процесс формирования нашей литературы, на протяжении всей ее истории полный скачков, взрывов, неравномерностей и нарушений постепенности, до такой степени своеобразен, что многие мерки и критерии Европы в применении как ко всей американской литературе, так и к литературе отдельных стран оказываются совершенно не действенными или действенными только относительно.

Алехо Карпен'іьер предостерегает против механистической и телеологической концепции испашпмси говоря о представлениях многих ученых-испанистов, неправомерно отождествляющих две культуры на основе общности языка и традиции.

«В соответствии с этой концепцией,— говорит кубинский писатель,— общность языка должна была бы предопределить особый путь для наших испаноязычных литератур, который не учитывал бы экономические законы современности. Уже сам факт того, что наш фольклор развился на основе испанской народной поэзии, что мы признаем себя наследниками «Дон Кихота», понимаем Кеведо и любим Гонгору, должен был бы направить нашу историю на тот путь, какой был заказан континенту, где царит смешение языков».

К словам Карпен тьера следовало бы добавить только одно: самые решительные повороты нашей литературы в целом всегда происходили в те периоды, когда интеллигенция, переняв технические и идеологические новшества Европы, начинала открыто выступать против испанской традиции или — что, впрочем, одно и то же — против пережитков колониального мышления и мироощущения, которые затрудняли понимание нашей реальной жизни, и без того обезображенной угнетением и эксплуатацией.

В этом отношении также существенно важны и слова Эмира Родригеса Монегаля, сказанные им на встрече латиноамериканских писателей.

«Латинская Америка занимает своеобразную, можно сказать, уникальную позицию, непонятную ни Европе, ни Соединенным Штагам, которые, как правило, ставят целью эксплуатировать нас в области экономики либо поучать в области техники,— со всей откровенностью заявил уругвайский критик.— Если мы и интересуем европейцев и североамериканцев, то только в смысле того, что мы из себя представляем. Нас же интересует совершенно иная постановка вопроса: что Латинская Америка может дать Европе и Соединенным Штатам? Настал час, когда Латинская Америка должна научить Европу тому, что сама она поняли ценой огромных усилий: спасение надо

искать в слиянии, в культурном синтезе, в смешении рас. Мир сможет спастись только в искреннем порыве к объединению—¦ тому объединению, которое Латинская Америка уже давно осуществила. Соединенные Штаты реализовали лишь частично—на основе сплава европейских культур, а Европа пока только предугадывает. Со времен Колумба Латинская Америка, ставшая средоточием мощной самобытности, центром сплава рас и культур, занимает настолько уникальную и необычную позицию, что позиция эта рискует остаться незамеченной».

Если верно, что испано-американская литература начинается с открытия Америки, то есть с хроник, то настоящая, в полном смысле этого слова, американская литература возникает с формирования национальных литератур.. Утверждая это, я вовсе не «укорачиваю» историю литературы на триста лет, отбрасывая прочь все «колониальное» или «вице-королевское», как говорит де Торре.

В любом случае, по отношению к предмету нашего исследования, ю есть к прозе, эти три века колониальной истории можно считать невозделанной пустошью, потому что первые рассказы и романы, достойные так называться, появились только в период независимости.

Родившись из желания писателя правдиво отразить дей-ствительность, непосредственно изучить облик природы и человека, осмыслить проблемы эпохи и вечные устремления людей, роман изначально формировался как жанр по сути своей сугубо реалистический, но при этом ему были свойственны еще две характерные черты—аналитичность и критический лодход к действительности; вполне естественно, что подобного типа жанр не мог процветать в полуфеодальном обществе, ревниво оберегающем свою систему привилегий.

Перед нашей художественной литературой прежде всего стояла задача орудием критики идеологически расшатать устои колониального общества, и, следовательно, с самого начала литературу двигало нечто большее, чем просто озабоченность эстетическими проблемами,— ее двигало беспокойство социальное и этическое, заставлявшее писателя активно вмешиваться в переустройство общества: это было восстание против, колониального духа, чьи пережитки упорно сохранялись, и оно продолжалось и после • обретения независимости, поскольку медленный и неоднократно прерываемый процесс деколонизации сам по себе не мог окончательно преодолеть косное влияние старого общества и привести наши страны к полной самостоятельности в политической, экономической и социальной областях.

Национальные литературы возникли не вдруг и не сразу же после обретения независимости: их дифференциация зависела от особенностей всего социального комплекса данной страны и протекала неодинаково, как неодинаково развивались и сами страны. Национальный характер выявлялся постепенно на основе региональных отличий, обусловленных социальными, экономическими, этнографическими и лингвистическими факторами. В этих различиях отражались обычаи и условия жизни каждого народа. Поэтому национальные литературы свое развитие и начинают с бытоописательства и с местных региональных тем—и окончательно сформировываются они только к тому времени, когда синтез всех этих элементов завершается и глубоко укореняется в каждом регионе на базе унаследованных культурных традиций.

Вместе с тем и к этой концепции образования национальных литератур следует относиться с осторожностью, по крайней мере не абсолютизируя ее, иначе мы снова рискуем ошибиться. «Разве несхожесть и дробность национальных литератур внутренне не противоречат идее их единой характер-ности?»— спрашивает Гильермо де Торре. Нет, не противоречит—наоборот, еще больше подтверждает ее. Замечательно то, что подобная множественность и дробность ни в коей мере не затрагивает чувства общности судеб, исторического и культурного единства, присущего всем латиноамериканским странам.

Однако последствия такой раздробленности проявляются довольно остро по причине отчужденности, в той или иной степени возникающей между нашими странами. На одной из бесед европейских и латиноамериканских писателей Херман Арсиньегас утверждал, что одна из важнейших проблем американской жизни состоит в необходимости «континентализации» архипелага наших стран. Тем не менее все причины подобной разобщенности носят политический или экономический, а не культурный характер, и единственную возможность избавления от нее следует искать соответственно в этих областях, ведь Латинская Америка сможет «континентализироваться», как того требует Арсиньегас, только в том случае, если она достигнет полной политической и экономической независимости и выйдет из состояния порабощенности, которое в некоторых странах, например у меня на родине, в Парагвае, при реакционном, деспотическом и бесчеловечном режиме достигло крайних пределов в позорном прислужничестве империализму.

Разумеется, американские национальные литературы нельзя рассматривать с тех же позиций, что и европейские, представляющие собой более замкнутые и стабильные систе-мы. В Латинской Америке шкала мер и ценностей, взлетов и упадка может быть очень различной: в некоторых государ-ствах— опять же вспомню Парагвай — большая часть современной литературы создается за пределами страны, и даже те, кто пишет в условиях мучительной деспотии, в своих произведениях вольно или невольно выражают чувство изгнанничества или ощущение нереальности жизни, похожей на судорожный ночной кошмар.

И тем не менее национальные литературы Латинской Америки отнюдь не стали отгороженными друг от друга.

«Литература перешагивает через государственные границы,— пишет Октавно Пас в предисловии к своей книге «Литература основопонимания».— Проблемы Чили иные, чем, например, у Колумбии, а боливийский индеец имеет мало общего с негром Антильских островов, но ситуативная, расовая и при-родная множественность не способна полностью разрушить историческое и культурное единство. Единство не есть единообразие. Литературные объединения, стили и направления не совпадают с политическими и географическими разделениями».

О том же говорит й Анхель Рама:

«Конечно, понятие «общество» мы не сводим к понятию «страна»: в Америке можно наблюдать различные литературные образования, выходящие за рамки государственных границ, да и вообще вся американская литература стремится к межгосударственному общению, даже более того — к творческой однородности».

А мексиканский поэт, которого никто не сможет заподозрить в пристрастии к литературному национализму и социологизму, уже с точностью социолога добавляет к вышесказанному такое замечание:

«Наш континент расчленен местными правительствами, диктаторами и иностранными империалистами. Если бы эти факторы исчезли (а они постепенно исчезают), границы были бы другими... Литература всегда формируется либо следуя за исторической действительностью, либо выступая против нее.

Само существование испано-американской литературы становится одним из доказательств исторического единства наших наций».

Трудно более точно сказать о непосредственных причинах разобщенности, влияющей на нашу культурную жизнь. Но невзирая на эту разобщенность, характер и основной тон нашей литературы всегда проникнуты чувством единства—единства межчеловеческого общения и скрытых исторических движений, о чем говорят Кандидо и Рама,— а также чувством внутренней связи, которое не могло бы появиться без общности сущно- стных концепций и без того особого мировидения, которое пронизывает всю нашу культуру и проявляется в произведениях наших писателей.

Прозаические жанры латиноамериканской литературы развивались в тесной связи с социальной действительностью, являясь сначала средством ее отражения, а затем и осмысления; их миссия состояла в обнажении противоречий и злостных пороков общества, в выражении коллективных чаяний, общественных потребностей, социальных взлетов и падений. Не следует забывать и того, что латиноамериканская проза, будучи литературой формирующегося общества, на ранних этапах своего развития должна была выполнять роль эпоса, и эту роль она в большей или меньшей степени выполнила, что проявилось, о чем уже говорилось, порой в пренебрежении к эстетическому качеству произведений и в пристрастии к внешней описательности социальной среды, что, в свою очередь, объясняется необходимостью осмыслить существовавшие ранее и сохранившиеся до сих пор нечеловеческие условия жизни с ее крайней нищетой и культурной отсталостью.

Таким образом, роман, бывший в Европе средством иссле-дования прежде всего буржуазного общества и внутреннего мира личности, в Латинской Америке на первичных этапах своего развития должен был выполнять особые функции раннефеодальной эпопеи, повествуя о перипетиях коллективной жизни и поэтому приближаясь скорее к сагам и «кантарес де хеста»*, чем собственно к самому жанру романа в его отточенных, разнообразных и индивидуализированных формах.

Сначала основным предметом латиноамериканской прозы были исключительно природная и социальная действительность, что придавало роману пространственный или эпический размах, при котором чисто внешние описания географического пространства сплавлялись воедино со столь же поверхностными описаниями жизни человеческого общества.

Именно эти факторы эпичности уже с момента зарождения романа изменили его нормальное функционирование как жанра, который, по крайней мере в классическом, традиционном, европейском понимании, был ориентирован на отражение общества с позиций индивидуума. Может быть, это явление, кстати сказать недостаточно изученное социологами и историками нашей литературы, и привело Грасеса к мысли о том, что лучшие американские романы «преобразили традиционную кон-цептуальную основу данного жанра», хотя на самом деле эпическая функция романа уже неизбежно предполагала упрощение его формы и эстетическое самоограничение сообразно с жизнью американского общества в каждый конкретный исторический момент, со шкалой потребностей и ценностей нашего специфического мировидения.

Но, кроме того, не надо забывать и об идеологическом факторе: писатели, «сделавшие» наш роман, отражали действи-тельность не с позиции пристрастий и интересов восходящего или уже утвердившегося класса буржуазии—наоборот, как правило, они резко выступали против своего собственного класса и его мировоззрения, ставя во главу всей своей этической системы защиту угнетаемых социальных групп. Так возникли ранее упоминавшиеся течения и направления, например индеанистская проза, связанная с проблемой эксплуатации человека, или к настоящему времени уже полностью исчезнувшая гаучистская литература и другие. Позиция наших писателей, с одной стороны, являла благородство и великодушие их намерений, с другой—объясняла двусмысленность, противоречивость и, временами, беспомощность первых латиноамериканских романов в идейном и эстетическом плане.

Ясно, что такая ситуация не могла длиться до бесконечности, поскольку наша художественная литература стремилась к развитию. Если креольский романтизм в его столкновении с бытописательством привел к углублению реалистических тенденций романа и рассказа, то испано-американский модернизм попытался довести этот процесс до крайних пределов.

Ценность и плодотворность испано-американского модернизма главным образом сказались в том, что он, осмысливая и отражая действительность в чисто эстетических категориях, как бы «заново открывал ее». Он подошел к реальности с новыми мерками, новыми идейными стилистическими средствами. Модернизм, таким образом, качественно изменил нашу литературу. Прозаические произведения перестали быть просто «документами», чисто внешними свидетельствами о действительности, писатели обратились к объективному изучению своего внутреннего мира. Писатель никогда не бывает оторван от контекста общественной жизни, и потому именно в глубинах личности реальная действительность открывает и выявляет новые формы своей объективной сущности и ранее скрытые возможности межчеловеческого общения. Дар художественного озарения, собственно и составляющий суть литературного творчества, служит здесь для установления внутренней связи писателя и с интуитивным мировосприятием общества, для постижения важнейших проблем существования человека в обществе и духовного мира личности.

Отказ от действительности, какою она кажется, и поиск действительности, какова она есть,— вот что, согласно мысли Энгельса, определит дальнейшую эволюцию прозы.

Кажущаяся утрата внешней описательности компенсируется за счет отражения внутреннего мира человека, чего до сих пор в наиболеег глубоком—онтологическом и экзистенциальном—измерении не хватало американскому реализму.

Это вовсе не повлекло за собой полного угасания уже упоминавшихся предшествующих реалистических тенденций. Но они изменились, и теперь писатели стали отражать действитель-ность ие в виде простого социологического, этнографического или фольклористического документа, а представляя героев, обычаи, природу аллегорически, через восприятие человека.

кроме того, наряду с эволюцией регионалистской литературы, произведения которой объединяются под общим названием «роман о земле», сформировался и упрочил свои позиции «городской роман», значительно обогативший нашу литературу психологическими и художественными открытиями.

На широком историческом фоне наша проза, прошедшая этапы романтизма, модернизма и позднейших течений, развив-шихся под* знаком авангардистского экспериментаторства, представлена в разнообразнейшей гамме: от бытописательства до фантастики, от индеанистской прозы до городского романа, и в таком смешении направлений, тем, художественных приемов, содержательных конфликтов, идей, что пытаться охарактеризовать и классифицировать прозу оказывается задачей невероятно трудной, почти непосильной: часто в одном и том же произведении сосуществуют различные идейные и формальные элементы, различные направления и ценностные критерии, которые в своем сочетании противоречат любому схематическому анализу и всякой каталогизации.

Несомненно, верно то, что сказал чилийский критик Хуан Ловелук, комментируя творчество своего земляка Фернандо Алегрии в «Антологии испано-американских романистов»:

«На настоящем этапе в европейском романе преобладает особая установка на создание нового образа человека; этот образ, до недавнего времени невыявленный, соотносится с насущными проблемами и заботами современного латиноамери-канца».

По мере того как описания внешней среды постепенно сливаются с идейной проблематикой, писатели углубляют анализ внутреннего мира человека. И это упорное стремление постичь основные загадки личности, хаотический и потаенный характер человека, физическую природу, силы, чуждые человеку,— словом, это остродраматическое и трагическое расширение сознания современного человека и определило выбор наиболее значительных тем и проблем в прозе последних десятилетий.

Исследование внутренней сущности человека в нашей литературе замечательно тем, что, осуществляясь эстетическим путем, при этом даже в тех литературных формах, какие предполагают отдаление или, более того, отрицание реальной действительности, например в жанре фантастики, включающем в себя самые абстрактные и потусторонние построения,— оно не ограничивает общественную проблематику и не отдаляется от контекста социальной жизни.

Так, говоря о творчестве Борхеса, Эмир Родригес Моне- галь без малейших колебаний устанавливает следующую закономерность.

«Важно заметить,— пишет он,—что все эти сюжеты в конечном счете—не что иное, как метафоры реальной действи-тельности, таким образом, выдуманный Хорхе Луисом Борхе- сом фантастический мир со всеми его чудесами происходит и з того же источника, что и реалистическая литература».

Вне зависимости от того, какие точки отсчета мы выберем при исследовании, какие темы или литературные процессы будем изучать, мы придем к одному общему выводу о том, что в глубинной основе своего творчества современные прозаики, сохраняя верность духу и законам нашей исторической эпохи, неудержимо стремятся любыми средствами развивать нашу литературу, выявляя ее особый характер, освещать важнейшие проблемы времени и способствовать установлению окончательной и жизнестойкой гармонии человека и окружающей среды.

Кроме того, современные писатели — особенно молодые — заботятся о совершенствовании своей литературной техники, о новаторстве и изяществе прозы и ее выразительных средств.

С какой бы точки зрения ни рассматривать латиноамериканскую литературу, сразу бросается в глаза, что в своем развитии она решительно превзошла и оставила далеко позади примитивные реалистические формы. Последние достижения наших прозаиков ясно говорят о невозможности втиснуть современный жизненный опыт в эти узкие рамки. Несмотря на различие, стилей, эстетических и даже идеологических концепций, наши писатели едины в своем стремлении обновить традиционнее формы, каноны и системы образных средств прозы в контексте всей мировой литературы. Под влиянием острейшего критического и творческого самосознания они настойчиво пытаются выявить ценностные критерии своей самобытной действительности, добиться предельно полного отражения, тесно связанного со всем жизненным и духовным опытом своего современника, отражения личности и общества. Не следует забывать, что они — наследники тех писателей, которые с двадцатых годов, в период между двумя мировыми войнами—то есть в начале новой эпохи в жизни человечества,— под видом авангардистского экспериментаторства приступили к «преобразованию» всей нашей прозы, а попутно и общей концепции американской действительности. Цельная и единая по своему характеру, наша литература в определенной степени обособлена, именно поэтому она активно ищет свою сущность и свое выражение, и в этом поиске, отбирая и впитывая в себя различные инородные влияния и иноземные традиции, приспосабливает их к внутренним потребностям своего развития. Это, с одной стороны, авангардизм Пруста, Джойса, Кафки, современных экзистенциалистов, с другой—прочные и преемственные традиции критического реализма от Бальзака до Томаса Манна; влияние русских реалистов (Достоевского, Толстого, Горького), североамериканских прозаиков, особенно Фолкнера, Хемингуэя, Фицджеральда, и итальянских, таких наиболее известных, как Павезе, Витторини, Моравиа, Пазолини, Кальвино, Пратолини. На фоне этого активного пересечения различных взаимо- обогащающих и взаимоиоддерживающих влияний, идеологий, стилей, концепций и форм латиноамериканская проза вычерчивает свою линию новаторства и совместного поиска самобытности.

Изменение канонов и повествовательных средств нашей прозы обусловлено общей эволюцией латиноамериканской культуры, которая с течением времени вступала во все более тесные и жизнестойкие взаимоотношения с мировой культурой, пока не вросла в нее и решительно не слилась с ней.

«Литературные формулы и концепции,— писал Портуон- до,— равно как и проекты огромных барочных соборов колониальной эпохи, всегда приходили к нам извне. Особые отличительные черты любых созданных в Испанской Америке произведений искусства — будь то роман или собор — проявляются в том, что все чужеземные планы и нормы корректируются в соответствии с нашей своеобразной действительностью, с нашей особой средой и особыми проблемами, с иным видением мира...»

Ясно, что старые каноны уже не подходят для наших писателей, но, отрекаясь от них, прозаики рискуют впасть в другую крайность—в чистое экспериментаторство, ведущее снова к формализму; в любом случае этот риск предпочтительнее, чем привязанность к отжившим средствам отражения действительности и творческого самовыражения. Но наиболее одаренные прозаики без труда выходят за рамки риторического экспериментаторства. Постоянно находящиеся в «здесь и сейчас» своей нации и своего времени, но при этом глядящие открытыми глазами и на весь мир — словом, самые сознательные, вернее, самые талантливые, задающие тон всей современной латиноамериканской прозе писатели понимают, что откры-тые ими новаторские средства выражения хороши только тогда, когда они помогают более глубокому проникновению в смысл человеческой жизни.

Они знают, что именно прозаическая литература, в которой личностное самоосознание сплавлено с историческим и общественным сознанием, а творческое воображение — с моральными устремлениями, способна с наибольшей глубиной ответить на центральный и ключевой вопрос нашего бытия, вопрос извечный и всегда новый: что есть человек?

Марио Варгас Льоса