ТОЧКИ РОСТА ИСТОРИОГРАФИИ НАУК

Основная концепция истории естествознания на протяжении всего XIX в. была индуктивистская концепция науки и соответственно индуктивизм в исто-риографии естественных наук. Налицо было явное соответствие индуктивист- ской философии науки и историографии естествознания. Защитниками этих программ в естествознании были У. Уэвелл, Дж. Гершель, Дж. С. Милль и др. Такое понимание философии науки и историографии науки сохранялось вплоть до 20-х гг. прошлого века. Так, в Венском университете вплоть до 20-х гг. сохранялась кафедра истории индуктивных наук. Развитие естественных наук мыслилось как кумулятивный рост научных достижений, которые сохраняются на длительном промежутке исторического процесса. Надо сказать, что кумулятивизм соседствовал с фиксацией смысловых целостностей в структуре науки — научных дисциплин. Именно в рамках такого рода целостных смысловых структур — научных дисциплин осуществлялся кумулятивный рост индуктивных открытий и эмпирических обобщений, наращивание экспериментальных и опытных данных. Причем дисциплинарная организация знания принималась как нечто само собой разумеющееся и объяснялась спецификой предмета и метода научных исследований. Если в 60-70-е гг. XIX в. приоритет отдавался предметам научных исследований, то уже к началу XX в. метод стал главенствующим способом объяснения дифференциации научного знания. Эти дисциплинарные целостности трактовались внеконтекстуально, вне исторического контекста как рост достижений науки, ее экспериментов и опыта. Таковы, в частности, были «История индуктивных наук» Уэвелла, «История механики» Маха, его же «История оптики», «История физики» Ф. Розенбергера и «История естествознания» Ф. Даннемана. Такая кумулятивистская концепция науки сохранялась вплоть до научной революции в физике в первой четверти XX в., которая не просто показала существование дискретных целостных структур в развитии научного знания (прежде всего теорий, не сводимых друг к другу и более того, логически эквивалентных и одинаково эмпирически проверяемых), но и гораздо большую методологическую логико-теоретическую мощь научного знания, способного привлечь математический аппарат и даже развить для своих нужд новый аппарат математики (например, тензорный анализ в квантовой механике). Именно с конца 20-х гг. прошлого века стали интенсивно развиваться как философия науки, так и историография естественных наук. Возник целый спектр философских концепций науки, прежде всего физики. Именно философскому осмыслению физики были посвящены усилия таких мыслителей XX в., как Шлик, Рейхенбах, Франк, Эддингтон, Гей- зенберг, Шредингер, Бор, Эйнштейн, Борн и др. Именно к истории физики обратились многие из них, для того чтобы разрешить трудности, возникшие в ходе научной революции в физике, найти новые связи между математикой и физикой, между экспериментальной и теоретической работой в физике.

Основной интерес как физиков, так и историков физики был сосредоточен на развитии теоретических концепций, на их смене и на их взаимоотношениях. В то время как в философии науки с 20-х гг. прошлого века доминирует так называемая «стандартная концепция науки» с ее преимущественным интересом к «протокольным предложениям» эмпирического языка (теория и ее «идеальные объекты» для нее мало интересны, коль скоро они должны быть редуцированы к «протокольным предложениям»), в историографии науки главенствующим оказываются структура теории, ее генезис и развитие. Налицо явное расхождение между философией науки и историографией естествознания, которое усугублялось на всем протяжении XX в. и было преодолено лишь вместе с возникновением постпозитивизма.

Конечно, в историографии науки до сих пор сохранились и сохраняются альтернативные программы. Среди них назовем 1) история ученых vs тематический анализ; 2) история идей vs история науки в национально-государственном контексте; 3) кумулятивизм vs антикумулятивизм; 4) история научных школ vs история научных инноваций как микрореволюций; 5) единый историко-научный процесс vs case studies («карнавал историй»); 6) история ментальности vs социальная история науки; 8) структурализм vs компаративистика; 9) дисциплинарная vs проблемная история науки. Многообразие этих программ объясняется как традициями историко-научных реконструкций, так и вненаучными целями — прежде всего целями образования. Однако на первое место в историогра-фии науки во второй половине XX в. все более выдвигаются новые программы. Эти программы, которые делают предметом своего исследования историю методов науки (программы методологии научного исследования) сменяются на наших глазах другими программами, которые ставят перед собой цель изучить условия и возможность научных коммуникаций, осуществить анализ научных дискурсов, применить логику аргументации к изучению роста научных исследований, научных споров, защиты своих научных убеждений.

Выделим наиболее значительные историографические программы, которые стали точками роста историографии науки и оказали влияние на коммуникативный поворот и в философии, и в историографии.

а) Интеллектуальная история, или история идей. Первым в XX в. исследованием истории идей была книга Уайтхеда «Приключения идей» (1932) — научных, философских, религиозных. Если в классической науке и философии до-минировала идея «материального тела», то современная наука основывается, по Уайтхеду, на идеях события и процесса '.Нов качестве историографической про-граммы история идей берет свое начало с работы «Великая цепь бытия» Артура Лавджоя, выпущенной в 1936 г. Определяя свой замысел, Лавджой выдвигает понятие «элементарной идеи, идеи-единицы» и перечисляет ряд ее функций: 1) служить имплицитными или не полностью эксплицитными предпочтениями, более или менее бессознательными ментальными привычками, которые оказывают воздействие на мысль индивида или поколения; 2) быть присущей не одной «только области, где она так или иначе представлена, а во многих, если не во всех» ; 3) не позволять разделять научную литературу по национальному или языковому признаку; 4) «обращаться к проявлениям тех или иных идей-единиц в коллективной мысли больших групп людей, а не только в учениях небольшого количества глубоких мыслителей или знаменитых писателей» .

Основной изъян историографической концепции Лавджоя было стремление осмыслить ту или иную научную идею (в частности, понятие «цепи бытия», или «мирового древа») вне исторического и историко-культурного контекста, как нечто сохраняющееся через века и в веках. Аналогичную программу истории идей выдвинул в Англии Коллингвуд , она была высоко оценена лишь в 60-е гг. прошлого века, да и то историками политической и философской мысли (Пасс- мором и Дж. Пококом). В противовес программе Лавджоя и Коллингвуда К. Скиннер выдвинул программу контекстуальной истории идей, которая составляет ядро Кембриджской школы истории идей и издаваемого до сих пор журнала «Journal of History of Ideas», основанного Лавджоем в 1940 г.

Согласно интерпретации Скиннера, история понятий как таковых невозможна. Может существовать только история их использования в спорах, поскольку они представляют собой унаследованные образцы мышления. Исторический контекст, будучи коммуникационно-прагматическим контекстом, не выполняет, по Скиннеру, роль детерминанты истории идей (как полагают марксисты), а лишь предельной системы отсчета, помогающей определить, какие конвенциональные значения приняты в данном обществе и могут быть доступны тем, кто вступает в коммуникацию с остальными Основная посылка Скиннера заключается в том, что «любой текст обладает единственным интенциональным значением, и задачей интерпретатора является раскрытие этого значения» . Полемику с Кол- лингвудом Скиннер объясняет двусмысленностью английского слова «значение», которое употребляется как для смысла и референции, конвенционально приписываемых словам и предложениям, так и для изучения языкового действия тех, кто пишет или говорит, используя эти слова и предложения. На этом недоразумении и основаны отождествления (Пассмором, Э. Д. Хиршем и др.) истории идей с пониманием тех смыслов, которые вложили в них авторы произведений. Поэтому в ходе полемики в программе истории идей произошла дифференциация между тем значением текста, которое принято публикой (public), и его первоначальным (авторским) значением. Эту дифференциацию осуществил Рикёр, который полагал, что у текста есть, конечно, авторский смысл, но текст в ходе истории приобретает автономный смысл, который не связан с авторским. Ряд последователей Рикёра, в частности, С. Фиш, радикализировал мысль Рикёра и стал утверждать, что интерпретация является единственным источником смыслов, интенций авторов, что рецепция читателей текстов и конструирует их смысл . Ныне сложилось весьма расширенное толкование истории идей, и в нее включают 1) историю идей, прежде всего философских; 2) интеллектуальную историю, т. е. историю общественного мнения, литературных движений; 3) социальную историю идей (историю идеологий и распространений идей); 4) культурную историю, или историю картин мира и коллективных ментальностей. Такова классификация, предложенная Р. Дарнтоном . Начиная с 60-х гг. прошлого века, история ментальностей стала доминирующей историографической школой во Франции. Эта историография предполагает: 1) выявление аффективного и ментального уровней в качестве объекта исторических исследований; 2) раскрытие определенных серий, или последовательности, исторических источников — документов, которые анализируются сначала сами по себе, а затем в их взаимосвязи; 3) тем самым в этом историографическом направлении стали широко использоваться методы статистики, ранее уже ис-пользовавшиеся в демографии, социологии, экономике. Р. Шартье удачно назвал эту историографическую концепцию «сериальной историей на третьем уровне» (первый уровень охватывает экономику, второй — социальность, третий — ментальность), в которой реинтерпретируются и заново обращаются к источникам, традиционно используемым в социальной истории (например, к нотариальным архивам) или выпавшим из поля зрения историков, но позволяющим реконструировать образ мышления или характер чувствованийФранцузская школа «Анналов» при всей неопределенности базисного понятия «ментальность» оказала большое влияние на историческое мышление и на перестройку исторической науки. Идеи выдающегося отечественного историка А. Я. Гуревича развертывались в русле этой историографической концепции, хотя сам он характеризовал ее как программу «исторической антропологии» (в последние годы жизни он отказался от такого обозначения своей программы).

Во французской историографии история идей обычно отождествляется с историей ментальности (выше я об этом писал), хотя, по-моему, это далеко не одно и то же. Школа «Анналов», в которой понятие «ментальность» стало фундаментальным, связывала это понятие с автоматизмом поведения, с тем, что ускользает от индивидов и что характеризует безличное содержание их мышления. В таком случае ментальность — это дорефлективный уровень коллективного сознания, то, что принадлежит социальной психологии, то, что составляет коллективную силу, посредством которой люди проживают свою историю. Идеи, конечно, являются ментальными структурами, но они обладают иным статусом, чем ментальность: они связаны с рефлексией и выражают рефлексивный опыт индивидов и групп.

Вместе с тем при исследованиях ментальности был наработан методологический аппарат, который может использоваться в истории идей. Прежде всего выдвинутое Панофским понятие «визуальной логики» и «ментальности» (mental habit), т. е. трудноуловимого набора бессознательных схем и усвоенных принципов, где «способ действия» (modus operandi) зависит от «способа бытия» (modus essendi), и разработанное Февром понятие «ментального оснащения», или «материальных идей» (инструментария, аппарата), который различен по сложности у различных групп и позволяет концептуализировать различия в их системах восприятия .

История идей далеко не совпадает с историей научных понятий, хотя и существуют такого рода отождествления. Так, существует программа, выдвинутая Р. Козеллеком «Geschichtliche Grundbegriffe»Э. Бенвенист издал «Словарь индоевропейских социальных терминов» и др. В последние годы наибольший интерес вызывают словари терминов «родного языка», не поддающихся адекватному переводу на другие языки, таких слов немецкого языка, как Volk, Gemiit, Mind, Dasein. С этих позиций издан словарь европейской философской терминологии, подготовленный Б. Кассен . В русской лингвистической традиции такого рода уникальные и непереводимые слова получили название «концепты», и издан словарь концептов русского языка и русской культуры . Это означает, что исследовательский интерес смещается от анализа однозначных научных понятий к осмыслению специфических для той или иной культуры и для того или иного языка интерсубъективных концептов. Между тем разграничение между понятиями, которые обладают однозначным, конвенциональным, интерсубъективным и даже объективным статусом, и концептом, обладающим лишь авторской интенцией, было проведено во Франции уже в середине 50-х гг. прошлого века Марру в главе «Использование концептов» его книги «Об историческом познании», где он провел различение пяти их видов: 1) концепты, претендующие на универсальность; 2) аналогическое или метафорическое употребление единичного образа; 3) специальные термины, обозначающие факты цивилизации; 4) идеальные типы М. Вебера; 5) сингулярные термины . Холтон предложил выявить и проанализировать инвариантные темы в развитии науки, которые включают в себя модели и фундаментальные понятия, составляющие тематический репертуар науки . Итак, программа истории идей отнюдь не была сведена к анализу научных понятий и существенно дифференцировалась. Идеи были отграничены от понятий, имеющих однозначное значение и образующих элементы теоретических построений. Среди понятий были выделены концепты, обладающие авторской интенцией и в лучшем случае интерсубъективным значением, т. е. значением, принятым в микрогруппе ученых или в дисциплинарном сообществе. Помимо идей, концептов и понятий были вычленены определенные инвариантные, устойчивые в историческом времени альтернативные темы (или темы-оппозиции), которые и стали объектом историко-научных реконструкций.

6) Макро- и микроистория. Во второй половине XX в. были осознаны границы прежних глобальных схем исторического и историко-научного процесса. Среди схем макроистории особо выделялись марксизм и структурный функционализм. И то, и другое направление и их применение в историко-научных реконструкциях достаточно хорошо известны. Среди имен марксистов надо назвать Б. Гессена, исследовавшего социально-экономические корни механики Ньютона и оказавшего большое влияние на формирование в 30-е гг. XX в. социологии знания и социологии науки, Бернала, проанализировавшего социальные функции науки и ее роль как социального институтаСреди представителей структурного функционализма следует назвать прежде всего имена Знанецкого, проанализировавшего смену социальных ролей ученых, Мертона и его школу, сделавших предметом исследования науку как социальный институт с его специфическими нормами этоса .

Эти две унитарные традиции задали две совершенно разные системы анализа науки: в одной из них делался акцент на диахроническо-историческом подходе, на анализе генезиса и развития научного знания, причем в центре внимания были такие экстерналистские факторы, как прогресс техники и интересы социальных классов, а в другой — на ценности, нормы и на смену ролей внутри сложившейся социальной структуры науки и ее функций. И то, и другое направление в историографии представляли собой макроисторический подход и интегралист- ские построения, охватывавшие или периоды «большой длительности», или глобальные социальные структуры. Микроистория и возникла как антитеза этим глобальным схемам в исторических исследованиях . Конечно, различение макро- и микроистории достаточно условно, и оно определяется тем масштабом, который кладется в основание этого различения. Но все же переход от глобальных схем к изучению «отдельных случаев», доминирующему в современной историографии, — это переход от макроистории к микроистории. Надо сказать, что ряд историографов усматривают в переключении внимания с обширных смысловых целостностей на «отдельные случаи» особенность «постмодернистской историографии». Так, Ф. Р. Анкерсмит, уподобляя исследования историков прошлого изучению ствола или ветвей дерева, полагает, что постмодернисты интересуются лишь листьями, исследуя только фрагменты в отрыве от всего контекста, т. е. от всего древа или его ветвейБлагожелательно относясь к «постмодернистской историографии», он не замечает, что ее позиция влечет с собой отказ от познания прошлого, — смысл «отдельных случаев», или фрагментов, отныне ищется в настоящем, а история оказывается настоящим, опрокинутым в прошлое. Более того, полагая, что историография подобна художественной деятельности, он считает, что именно историография конструирует и тексты, и правила метода, и критерии проверки, и стилистику исторического нарратива, и теорию, и факты. В этом отношении позиции и Анкерсмита, и постмодернистов созвучны идеям «социального конструирования», которые утвердились в философии науки конца XX в. (Бергер, Т. Лукман) .

В программном манифесте «микроистории» — в статье К. Гинзбурга «Приметы. Уликовая парадигма» — метод историка уподобляется методу Шерлока Холмса, который на основании незначительных следов восходит к реальности, недоступной непосредственному наблюдению, и тем самым к раскрытию преступления. Он называет эту программу семейотической (semeion — 'симптом'), или уликовой , и противопоставляет ее парадигме физики Галилея. Изучение «отдельных случаев» ориентировано на качественное описание индивидуальных случаев. Ситуации и случаи интересуют историка именно как индивидуальные ситуации и случаи в то время, как галилеевская физика исходила из принципа научности — о том, что индивидуально, говорить нельзя. Естественник должен осуществить количественные измерения и уяснить повторяемость явлений. Казалось бы, за время, прошедшее после Галилея, положение дел изменилось: гуманитарные науки, начиная с археологии и кончая лингвистикой, широко исполь-зуют процедуры измерения и обращаются к сериям документов, а естественные науки сделали предметом своих исследований уникальные объекты (космологические, экологические и др.), индивидуализирующие признаки в антропометрии, генетике и др. Но тем не менее противопоставление индивидуализирующей программы в историографии и номотетической программы в естествознании до сих пор сохраняется в сознании ученых. Более того. Историографические программы развивались в XX в. в русле парадигмы галилеевской физики, суть которой он сам выразил в словах: книга Природы «написана на языке математики, и знаки ее — треугольники, круги и другие геометрические фигуры» .

По этому же «деиндивидуализирующему пути» пошли и исторические науки, которые, обратившись к письменному тексту как к предмету своего исследования, сначала убрали из текста все элементы речи — всё, связанное с фонетикой и с произнесением, с жестикуляцией, с интонацией, а затем все элементы, об-условленные материальностью письма, бумаги и т. д. Как замечает К. Гинзбург, результатом этой двухэтапной операции стала «нарастающая дематериализация текста, постепенно очищенного от любых чувственных опор»Текст стал знаковой системой, за которой скрыто значение, интересующее историка. А если вспомнить, что при семиотическом подходе вся культура трактуется как текст, это означает, что и она лишается своей индивидуальности, будучи отождествлена со смыслом тех или иных культурных кодов.

Деиндивидуализация производства и восприятия текста интенсифицировались при переходе от анализа письменного к изучению напечатанных текстов. Книгопечатание, обострив проблемы критики и интерпретации различных изданий, поиска аутентичных оригиналов, их сопоставления с копиями, имело, конечно, грандиозное цивилизирующее и культурное значение, но одновременно сузило границы индивидуальности культурного творчества, лишило его индивидуальной ауры, как говорил В. Беньямин. Оно отныне замкнуто в границы того смысла, которое заключено в знаковом существовании произведений культуры. X. У. Гумбрехт противопоставляет две парадигмы в историографии — парадигму значения и парадигму присутствия. Для первой — автор является чисто интеллектуальным, бестелесным существом, исследователь — внешний наблюдатель, цель исследования — распознать идеальный смысл мира, который располагается за его материальной поверхностью. Для второй важно присутствие человека в мире, освоение мира через чувственность и множественность форм этого освоения .

«Тотализация» и «индивидуализация» — это взаимообратимые процедуры мысли. Если в классической науке они противопоставлялись друг другу (можно напомнить имена не только Галилея, но и Лейбница с его интересом к индивидуальным сущностям-монадам), то современная наука (не только гуманитарная) испытывает аллергию к их противопоставлению и ищет пути объединения этих двух методологических ориентаций. Само собой разумеется, что это объединение потребует усилий как гуманитариев, так и естественников, и приведет к формированию новой методологии, которая откажется от ряда предубеждений (например, относительно «ненаучности» истории, изучающей «отдельные случаи» и от ряда стандартов научности (например, от критерия повторяемости). О сочетании исследований объекта на огромном хронологическом протяжении наряду с анализом отдельных деталей мечтал и К. Гинзбург, метафорически назвав его исследованиями с помощью телескопа и микроскопаПри всей условности различения макро- и микроисторических исследований ряд историков школы «Анналов» подчеркивал необходимость чередований разных планов анализа, перехода от «общего плана» к микроуровню и, наоборот, от микроанализа к уяснению общей картины исторического процесса. Такая позиция отстаивалась, например, Блоком, Панофским и др. Это предполагает смену «онтологических схем» исторического исследования — переход от трактовки исторической реальности как прерывности и разнородности к холистской интерпретации, т. е. к уяснению исторической целостности и преемственности, места «отдельного случая» во всей цепи событий. Эта смена исторической онтологии — не такое простое дело, как может показаться на первый взгляд, и многие споры между представителями новой исторической школы с защитниками иных историографических традиций связаны именно с онтологическими предпочтениями того или иного направления.