ФИЛОСОФИЯ НАУКИ XX ВЕКА И ИСТОРИОГРАФИЯ НАУКИ: ОСНОВНАЯ ЛИНИЯ И НОВЫЕ ТЕНДЕНЦИИ В ИХ ВЗАИМООТНОШЕНИЯХ

Е

сли задуматься о состоянии историко-научных исследований, то надо признать, что деятельность историка науки не вызывает ни серьезного сопротивления, ни тем более общественного интереса. Историк науки предстает как маргинал, т. е. как исследователь, находящийся на границах двух разных культур — дисциплинарного знания в той или иной области и социально значимых и признанных той или иной группой ценностей, репрезентированных в той или иной идеологии. Наука и ее ценности оказались в новом тысячелетии никем не защищены от власти. Формы социальной поддержки науки радикально изменились — приоритетное место все более и более занимает не государственная поддержка, а поиск грантов (в России — прежде всего зарубежных), спонсоров для изданий и т. д.

Научные исследования все более превращаются в эпифеномен преподавательской деятельности, становясь из основного дела, захватывающего все «жизненное время» и все способности ученого, «побочным делом». Подобная трансформация ценностных ориентаций ученого, превращающегося в преподавателя, менеджера, банковского клерка и пр., влечет за собой кардинальные изменения в отношениях к науке, к научным исследованиям, к статусу ученого. Мощный импульс научным исследованиям в первой четверти XX в. был обеспечен тем, что наука получила новый организационный ресурс — создание промышленных и корпоративных научных фирм и лабораторий, в которых исследовательская деятельность становится ведущей функцией ученых. Это вместе с государственной поддержкой научных исследований, особенно четко проявившейся в таких общегосударственных проектах, как Манхэттенский проект, приведший к созданию ядерной бомбы в США, и привело к бурному росту и научных инноваций, и научного сообщества, и массива публикаций. На этой волне и сформировались те экстраполяции экспоненциальных кривых роста, которые были характерны для Прайса и многочисленных разговоров о «Большой науке» и о грядущей «сциен- тификации» общества. Однако действительность оказалась гораздо более драма-тичной.

Наиболее известные научные открытия, за которые ученые получают Нобелевские премии, делаются учеными в малых группах академического сообще-ства. «Малая наука», о смерти которой еще недавно было широковещательно объявлено (тем самым Прайсом), оказалась основным когнитивным и комму-никативным ресурсом науки. «Большая наука» с ее громадными институтами из- за бюрократизма, секретности, неуправляемости, милитаризации, организационной аллергии к инновациям оказалась неспособной даже к делу, к которому она была призвана, — реализации научных инноваций, доведению когнитивной инновации до уровня технического, технологического, экономического обоснования и превращения ее в техническое нововведение.

Разрыв между фундаментальными и прикладными исследованиями, который в России обрел организационную форму дивергенции академической и «ведомственной науки» (различных НИИ и КБ при министерствах и ведомствах), вместе с формированием «Большой науки» в послевоенные десятилетия не только не был преодолен, но и усилился, поскольку не сложилась инновационная инфраструктура внутри науки, не были найдены механизмы селекции из всего избыточного многообразия инноваций тех, которые могут найти свое приложение в различных областях человеческой жизнедеятельности. Не сформировались группы, заинтересованные в поддержке инноваций и в построении на их базе новых областей человеческой деятельности, а промышленные предприятия в силу плановости экономики и затрат на текущий год на основные и оборотные средства оказались крайне «ригидными» относительно инноваций. Все это теперь хорошо известно и неоднократно описано.

Для нашего времени характерно отсутствие какого-либо политического или идеологического давления на науку. Слава Богу, Россия избавилась от этого. Но вместе с освобождением от такого рода давлений наука «освободилась» и от всякой ее поддержки — финансовой, организационной, кадровой и т. д.

Историко-научные исследования как автономная область историко-культурных размышлений, как ведущая область истории культуры все более замещается исследованиями, актуальными для сегодняшних социальных и политических целей. Они служат для обоснования выбранных целей, т. е. являются ангажированными конъюнктурой «здесь» и «теперь». Но даже если они отталкивают и не приемлют эти конъюнктурные цели, то оказываются все равно ангажированными, ангажированными негативно (это особенно заметно в исторических исследованиях, посвященных истории кавказских войн XIX в., царского режима, началу Отечественных войн 1812 и 1941-1945 гг. и др.). К этому добавляется и отсутствие обратных связей между историками науки и обществом: не прояснены ожидания, возлагаемые обществом на историков науки, не построена достаточно широкая социально-философская концепция науки, которая могла бы стать платформой для различных и многообразных историко-научных реконструкций и сделала бы возможным вовлечение в «историко-научные предприятия» нового контингента научной молодежи.

В новом тысячелетии стали совершенно очевидными многосторонние и тесные связи науки с институциями образования и с техносферой. Выявление и описание этих связей отнюдь не означает, что история науки является лишь частью образовательных программ или формой обоснования многообразных приложений научных инноваций в техносфере. Такого рода редукции историко- научных исследований лишают сами эти исследования и внутренних импульсов, и культурной значимости. В системе образования все большее место занимает религиозное воспитание, основная цель которого усматривается в усвоении тра-диционных, а не научных ценностей, в нравоучении, в морализаторстве (с этим, очевидно, связана явная тенденция на клерикализацию государства и та идеология «державности, православия и народности», которую не раз озвучивал с высоких трибун руководитель Российской Академии образования). Техносфера отдаляется от ноосферы и от научного и инженерного сообщества, из опредмечивания духовных сил человека превращаясь в «железки». Не надо забывать, что техника мысли представляет собой компонент не только техносферы, но и сферы нашего знания, культуры мысли К

Исторические реконструкции научного знания предполагают и базируются на двух моделях обусловленности знания, получившего теоретическую форму: 1) все возрастающее сближение теории с миром референтов, репрезентированных в знаковых системах; 2) непрерывная адаптация теории к переменам, которые происходят в мире, и непрерывная вовлеченность знания в исторический поток изменений. Первая из этих моделей исходит из процедуры рефлексии над знаковым миром, т. е. из метапозиции, из позиции абсолютного наблюдателя, отчужденного от объекта наблюдения и отстраненного из процедуры наблюдения, измерения, описания и т. д. Вторая модель — из позиции «включенного наблюдения», вовлеченного в сам процесс в качестве либо функции, либо компонента, либо подсистемы. Здесь уже не допускается приоритетность какой-либо системы отсчета, а процедуры исследования совпадают с методом понимания и взаимопонимания. Причем существенно и то, что поворот к осмыслению теоретических построений как актов концептуализаций означает поворот к пони- манию-в-потоке жизни и исторических изменений, предполагая релятивизацию

' Об этом еще недавно напоминал В. В. Бибихин: «Техника-школа. <...> Огрубляет не техника, а недорастание до нее, ее нетехничное применение. Беда России в том, что она до сих пор не приняла технику. Мысль обязана быть техничной потому> что техника теперь среда нашего обитания. <...> Техника плетет бесконечную паутину если. "Если... то", вот форма технического сообщения. Она же форма новоевропейской науки. <...> Все предписания науки и технологии условны: если вы взялись за предприятие с такими-то параметрами, то... Подлинная наука никогда не говорит в императиве... Мысль, не вышколившая себя до техники, останется грабежом» (Бибихин В. В. Философия и техника // Другое начало. СПб., 2003. С. 352-353).

теоретических конструкций, осознаваемых внутри жизненных и исторических контекстов.

Если классическая философия, начиная с Фихте и кончая Гуссерлем, делала акцент на процедурах рефлексии о науке, на рефлексивном анализе научного знания, то философия XX в. постепенно двигалась к утверждению имманентной позиции в изучении знания вообще и научного знания в частности, к выдвижению в качестве наиболее адекватной процедуры — процедуры понимания-в-по- токе эволюционных изменений, отказываясь от поиска и последних, предельных оснований научного знания (критика гносеологического фундаментализма), и инвариантной структуры научного знания во имя изучения его роста. Это движение философии XX в. от метафизики к методологии науки, в том числе и мето-дологии истории науки, а в последние десятилетия — к нарратологии, аналитике дискурсивных практик и к риторике науки, существенным образом изменило и статус, и содержание философских концепций науки: в философии науки во главу угла был поставлен имманентный подход.

Это привело к тому, что научное знание оказалось вплетенным в дискурс, стало трактоваться как один из видов дискурса, дискурсивной практики. В центре внимания социологов и историков науки оказались формы коммуникации научного сообщества (как дисциплинарных, так и междисциплинарных коммуникаций). Задача данной главы и заключается в том, чтобы обрисовать поворот фило-софии и историографии науки к изучению коммуникаций, понять последствия, к которым привел коммуникативный поворот в философии и историографических программах.