КОЛЛЕКТИВНОЕ «НАПАДЕНИЕ» НА ОНЕТТИ(ОТВЕТЫ ЖУРНАЛИСТАМ)

Каждый из нас приближался в свое время к Онетти в надежде раскрыть тайну его художественного мира, в надежде услышать слово друга, и всегда, без исключения, он отвечал нам с полной искренностью. Статьи, посвященные Онетти, именно таким нам его обычно и представляют—человеком своеобразных убеждений, откровенно размышляющим о вселенной и об искусстве, иронично реагирующим на вопросы, касающиеся его личной жизни. Сейчас здесь собралась большая часть журналистов и критиков, проявляющих постоянное внимание к его творчеству, и мы постараемся, чтобы наше общее интервью стало единой, целостной беседой, неким «коллективным нападением» на Онетти, умело дирижируемым его ответами. Альфонсо Кальдерой: Сквозь ваши произведения как бы проступает иллюзорный образ Онетти: благородного, печального, ироничного, скептического, замкнутого, ОДИНОКОГО..; Каково же истинное лицо Онетти? Онетти: Все шесть прилагательных мне кажутся точными. Но

шесть соответствующих антонимов тоже применимы. Хорхе Руфинелли: А если для воссоздания вашего облика мы обратимся к моменту детства? Ваше детство было сча-стливым?

Онетти: Да, у меня было счастливое детство. Но, возможно, в жизни не существует другого такого времени—такого глубоко личного, интимного и такого обманчивого в воспоминаниях, как это. Есть десятки автобиографических книг о годах детства; опыт подсказал мне избежать такого пути. Ни один ребенок не в силах рассказать нам о постепенном, удивительном, полном неожиданностей, приводящем в замешательство, чудесном и отталкивающем открытии своего собственного мира. Я могу привести и другие определения, но думаю, что нет необходимости. А взрослым, воссоздающим все это — даже если им помогает литературный талант,— всегда мешает ощущение перспективы. И вольный ребенок сразу куда-то исчезнет, его образ пытаются восстановить искусственно, явно неубедительно и лживо. На нервом плане неизбежно возникает усталый лик взрослого — отца или матери. С детства я много читал, вообще был мальчиком общительным, зачинщиком постоянных войн и сражений между ребятами моего и соседних кварталов. Помню, что мои родители были влюблены друг в друга. Он был настоящим кабальеро, она — преданной ему во всем супругой родом с юга Бразилии.

Хуан Хельман: Когда вы начали писать?

Онетти: Еще ребенком. И совершенно без всяких целей. Насколько я припоминаю — и воспоминание это глубоко личное,— где-то в тринадцать-четырнадцать лет вследствие внезапного толчка, который я испытал, соприкоснувшись с миром Кнута Гамсуна. Именно тогда я открыл для себя этого прозаика и сочинил массу рассказов в манере Кнута Гамсуна.

Карлос Диас Coca: Как вы строите ваши романы?

Онетти: все мои произведения основаны на лично пережитом мною и историях, когда-то услышанных.

Альфонсо Кальдерон: А кстати, как возник замысел страшного рассказа под названием «Ад, внушающий ужас», или «Верфи», или «Хунты скелетов»?

Онетти: Сюжет новеллы «Ад, внушающий ужас» взят из реальной жизни, жизни Монтевидео. Историю мне поведал Луис Баилле Беррес, к которому я по-прежнему испытываю любовь и восхищение. Причем он предупредил меня, что мне не хватает искренности, чистоты, необходимых для создания рассказа. А что касается истоков «Верфи» и «Хунты скелетов», то для правдивого ответа мне понадобилось бы слишком много времени.

Хуан Хельман: Вы не считаете, что человек по своей натуре порочен?

Онетти: Думаю, что у каждого человека есть в сердце уголок, который для него сокровенен и чист. Бывает, правда, что подобные чувства отмирают у человека навсегда. А иногда они самым непостижимым образом возрождаются.

Лилиан Кальм: А какие у вас взаимоотношения со своими героями? Вы направляете их каждое действие или они живут своей собственной жизнью?

Онетти: Было бы неверным утверждать, что мои герои властвуют надо мною, но какое-то взаимовлияние, конечно, существует. Если бы я знал заранее, что конкретно будет происходить в моем произведении, у меня пропал бы к нему всякий интерес, и я не смог бы писать.

Хуан Хельман: Что вы думаете о книгах, которые написали?

Онетти: Дело в том, что я никогда их не перечитываю. Иногда я

кое-что пролистываю, чтобы не допустить какой-либо gaffe , если меня просят изложить содержание.

Хуан Хеяьман: Ну а все-таки, что вы ощущаете?..

Онетти: Чувство искренности—вот то основное, что связывает меня с моими книгами. То, что я всегда оставался самим собой. То, что никогда я не прибегал ни к каким уловкам, ничего не делал напоказ, как это свойственно — или раньше было свойственно — аргентинцам. Я никогда не страдал манией величия аргентинцев, которые любят поговорить о миллионах — не гак ли? И у меня полное ощущение того, что я никогда не лукавил, не пытался обмануть ни самого себя, ни других — никогда. Все странности и слабости, которые можно отыскать в моих книгах,— это мои слабости, они присущи лично мне и потому естественны.

Карлос Марна Гутьеррес: А как обстоит дело с самокритикой? Удовлетворены ли вы созданной вами романной сагой — с усложненной стилистической структурой и постоянным обогащением повествовательных элементов? Считаете ли вы, что обладаете определенным, присущим только вам литературным языком? Сопоставляя свое творчество с творчеством ряда другий современных писателей, полагаете ли вы, что сегодня вы выражаете то, к чему стремились с самого начала? Вы довольны?

Онетти: Я доволен так, как можно быть довольным своим ростом, весом, «лицом своего несчастья»*. Не вижу иного выхода, как примириться со всем этим, надеюсь, что когда-нибудь, возможно, даст бог, благодаря усилию воли и, так сказать, гимнастическим упражнениям... Однако elementary воля ведь есть проявление таланта. А тогда — to have or not to have . Что же касается моей саги, то мне она нравится, и я собираюсь продолжать ее... Ну а самокритика... Я сжег два законченных романа и один, написанный до половины. Каждый человек что-то планирует, и никогда или почти никогда результат не совпадает с первоначальным намерением. Вообще это очень печально. Друг мой, пусть мое сравнение покажется дерзким, но я клянусь жизнью любого литературного критика, что даже сам Джойс умер, так и не выработав целостного литературного языка. Сопоставьте три его романа, вообразите, каким бы был четвертый... По сути, я не люблю играть в сравнения; могу заметить лишь, что не достиг еще творческой зрелости. Ждите, читайте, даст бог...

Корреспондент газеты «Марча»: Какие писатели и какие произведения оказали наибольшее влияние на ваше духовное, интеллектуальное развитие?

Онетти: Многие сходятся во мнении, что все мое творче- ство — не более чем затянувшийся, упорный плагиат Фолкнера. Может быть, любовь и похожа на плагиат... С другой стороны, я обнаружил, что такое определение весьма удобно критикам и многое облегчает в оценке произведений.

Эдуардо Галеано: Некоторые утверждают, что ваше творче-ство— это разновидность бегства от действительности, изысканное искусство углубления в свой внутренний мир.

Онетти: Вы же знаете, что в этом нет ни доли правды. Каждый писатель так или иначе вступает в определенные отношения с тем, что его окружает, и я думаю, что в произведении в конце концов изливается лишь то глубоко личное, что он хочет передать. Так, Бальзак, например, создавший целостную картину современного ему общества, быть может, никогда и не имел такого намерения: у него просто так вышло. Среда влияет на писателя, который, возможно, даже не замечает этого; каждый человек — представитель определенной среды. На юге США, к примеру, специфика среды, безусловно, объединяет писателей, становящихся представителями как бы некоего демоса; так, Фолкнер, Колдуэлл, Мак-Каллерс не могли, конечно, заранее сговориться между собой: чисто южная атмосфера насилия существует вовне и потому — в них самих. Думаю, что и со мной происходит нечто подобное.

Мариа Эстер Хилъо: Мне кажется, что вы, создавая свои произведения, отвлекаетесь от реальности, оставаясь погруженным в мир, который заключен внутри вас. Движение истории вас не интересует.

Онетти: Мир, заключенный внутри меня... Что ж, в этой фразе есть новизна и сила. Но дело в том, что мой внутренний мир возник как следствие того, что вы называете внешним миром. Это тот мир, тот образ жизни, в котором я существую и который так или иначе принимаю. Я сохраняю за собой право критиковать его, что и делаю обычно в косвенной, иносказательной манере, с долей скепсиса, как вам известно.

Мариа Эстер Хилъо: Я давно хотела спросить у вас, что вы думаете о литературе, сознательно служащей определенной цели?

Онетти: Я считаю, что на самый опасный компромисс человек соглашается в том случае, когда он начинает «целеустремленно» работать или, например, играть. Это компромисс с самим собой. Необходимо стараться все время писать как можно лучше, писать с полной искренностью, не думая о возможных незнакомцах, которые будут читать вас.

Хорхе Руфинелли: А когда вы заканчиваете роман, вас разве не волнует, опубликуют ли его, будет ли он пользоваться успехом?

Онетти: Мне кажется, что это зависит от возраста, интерес такого рода—чисто возрастное явление. Возможно, когда мне было лет двадцать—двадцать пять, для меня было очень важно, будут ли читать мои книги или нет. Сейчас же мне все равно, поверьте, напечатают ли то, что я пишу.

Марна Эстер Хияьо: А если это так, то почему же в предисловии к первому изданию романа «На эту ночь» вы говорите о необходимости «участвовать», «разделять боль и горе людей», как будто в том произведении—я не говорю о других — вы прямо высказали свое отношение к событиям внешнего мира, сознательно заняв определенную позицию. Ведь это «стремление участвовать» так похоже на тот самый компромисс...

Онетти: Ваш столь заинтересованный разговор о моем предисловии и формах компромисса писателя не меняет сути дела. Во всем том, что мною создано, я «участвовал», там есть частица меня. Только плохие прозаики считают, что позиция писателя обязательно должна носить ярко выраженный политический характер.

Хуан Хельман: Онетти, все вокруг твердят, что вы вознеслись слишком высоко, теперь вас ни издательские дела, ни события литературной жизни просто не волнуют, и литература в целом — тоже.

Онетти: Не знаю, помнишь ли ты одну довольно скучную в целом книгу, но кое-что в ней было любопьітно. Это «Жан-Кристоф» Ромена Роллана. Там есть часть «Ярмарка на площади»: юноша, с музыкальным инструментом под мышкой, прибывает в Париж.

Карлос Мариа Гутьеррес: Сейчас уже ни один критик не оспаривает тот факт, что вы входите в тройку или четверку выдающихся прозаиков Латинской Америки.

Онетти: Я всегда говорил, что критики подобны смерти, иногда они медлят, но рано или поздно настигают тебя.

Хулиан Хельман: Онетти, вас считают утонченным...

Онетти: Существует столько легенд об Онетти... Есть люди, надо сказать, прекрасные люди, умные, эрудированные читатели, которые уверены, что все мои книги близки к порнографии. Я вызываю на спор отважного: пусть этот человек прочтет все мои произведения, и посмотрим, найдет ли он там хотя бы элементы порнографии. Но миф тем не менее продолжает жить... Не знаю, почему...

Мариа Эстер Хильо: А вы не считаете разве, что легенда эта так или иначе рождена вашим творчеством?

Онетти: Нет, мое творчество несет доброту. Кто этого не чувствует—просто осел.

Мариа Эстер Хилъо: В таком случае ослов довольно много. Уверяю вас, что эта легенда—ее основной мотив — вытекает-таки из содержания ваших произведений.

Онетти: Ничего подобного, она возникла намного раньше. Миф вокруг меня создавался людьми, совсем меня не знающими.

Корреспондент журнала «Имахен»: Можно ли сказать, что вами выработан стиль, присущий лишь вашим произведениям?

Онетти: Думаю, что нет — в литературоведческом смысле. Говорю так, потому что считаю: стиль—это сам человек. Каждый человек на различные жизненные обстоятельства реагирует по-разному, принимает неодинаковые решения по тому или иному вопросу; то же самое происходит и в литературе. Каждую новую тему писатель должен разрабатывать. в иной манере. Каждое новое произведение должно быть решено в ином ключе.

Карлос Мариа Гутъеррес: А язык?..

Онетти: Еще полвека назад Джеймс Джойс открыл способ изобретать неологизмы путем слияния слов, хотя бы двух, с целью достижения более яркого, выразительного эффекта. Когда перечитываешь «Улисса»—я это весьма рекомендую, особенно в период ослепления литературным успехом,— то кажется, что Джойс соединял слова непроизвольно, просто в силу необходимости более точного выражения. Много лет спустя я слышал—и это не выдумка,—как подростки совершенно естественно употребляют слово «дефекдур», составленное из двух — «дефективный» и «дурак». Уверен, что они в жизни не читали Джойса—и, возможно, никогда не прочтут,—этот неологизм был рожден не какой-то литературной подражательностью, конечно, а понятным стремлением к быстроте и четкости передачи мысли. Сейчас, спустя более пятидесяти лет после издания «Улисса», постоянно встречаешь писателей, претендующих на то, чтобы считаться новаторами, исключительно по той причине, что им выпала честь открыть миру (описывая сцену обеда или какого-либо сборища в кафе) новое слово или некое неожиданное соединение слов. Оставим же их в покое, ведь писателя не должна привлекать смысловая или структуралистская игра слов. Шекспир и Достоевский, видите ли, как-то обходились без этого... А если бы мне был задан такой вопрос (пожалуйста, спрашивайте), я бы ответил, что самое большое мое желание — это знать все слова, которые предоставляет в распоряжение словарь, и употреблять их с удовольствием. Габриэль Миро, например, и очень часто Асорин вызывают у меня чувство физической тошноты, и я хотел бы вводить каждое слово с такой точностью, чтобы невозможно было подобрать синоним, и в той самой ситуации, когда оно необходимо.

Эту невыполнимую задачу я стараюсь осуществить, подчиняя ей годы и годы моей писательской деятельности.

Эмир Родригес Монегаль: Хотя в твоих книгах много женских образов, но нет ни одной, где главной героиней была бы женщина.

Онетти: Согласен, ни в одном моем романе женщина не является центральным действующим лицом, но в «Краткой жизни», например, я прибегнул к так называемому «внутреннему монологу» и бережно расставил все точки и запятые так, чтобы обозначить нюансы, естественные для женщины, повествующей о своей жизни. Таким образом героиня раскрывается как бы изнутри.

Эмир Родригес Монегаль: Создается такое впечатление, что у твоего героя, Ларсена, от романа к роману меняется рост, вес, даже внешность...

Онетти: Возможно, хотя у меня ощущение, что в «Хунте скелетов» он еще вполне могуч и силен и, как говорят: «ступает твердо». С «Верфи» начинается полоса несчастий, падение Ларсена. И только здесь я воспринимаю его как неудачника. Но дело в том, я думаю, что «Хунта скелетов» была закончена после «Верфи», то есть я писал ее, уже увидев Ларсена слабым и зная, какова будет его старость и смерть. Поэтому вполне возможно, что на страницах «Хунты скелетов» Ларсен несколько худеет.

Корреспондент газеты «Эпока»: Произведения американских писателей вы читаете с тем же интересом, как и европейских? Обдумываете ли вы свой выбор?

Онетти: В основном я предпочитаю книги детективного жанра. Они помогают уснуть и, кроме того, начисто лишены тех романных устремлений, которые обычно остаются нереализованными. Детективы люблю как аме-риканские, так и европейские. Нет необходимости подчеркивать, что книги я выбираю совершенно сознательно.

Корреспондент газеты «Эпока»: Произведение какого писателя—из недавно опубликованных—вы советуете прочесть и почему?

Онетти: «Палач, секс и кровь» Джона Дюссельдорфа. Роман этот скажет сам за себя: достаточно прочесть его и понять—хорошо поразмыслив, конечно, над его странным содержанием.,.

Альфонсо Кальдерон: Чем вы объясняете сравнительно скромный успех ваших произведений на протяжении десятилетий— и вдруг, внезапно, признание, известность, тысячи почитателей, переиздания, встречи и интервью, которые обрушиваются на вас?..

Онетти: Прежде всего, клянусь всеми святыми, я нисколько не повинен ни в относительности успеха моих произведений, ни в неожиданно пришедшей славе. В качестве объяснения могу высказать лишь предположение:* ведь когда я начал печататься, наша Латинская Америка

пребывала в такой бедности, что даже «бума» тогда еще не было.

Карлос Мариа Гутьеррес: Теперь уж вам не к лицу ложная скромность и вы не будете, надеюсь, отрицать, что читателю интересно также ваше мнение как литературного критика. Так что обрисуйте, пожалуйства, какой вы видите современную латиноамериканскую прозу. Назовите имена, близкие вам, добавьте немного красок...

Онетти: Знаете, я с удовольствием посоветовал бы вам набраться читательского терпения. Собственно говоря, старость не дает права превращаться в критика. Все те, на кого вы намекаете,— Гарсиа Маркес, Рульфо, Варгас Льоса, Бенедетти, Мартинес Морено, а также Хулио Кортасар и Карлос Фуэнтес—мои друзья. И как тут можно высказывать профессиональные суждения, если меня больше волнует личная судьба любого из них, чем их литературное будущее? Но если вы настаиваете, а это очевидно, то могу сказать, что каждый из названных прозаиков использует «мотыгу писателя» в своих соб-ственных целях, руководствуясь различными намерени-ями. Детальное объяснение было бы слишком длинным и не входит в мои планы, если уж говорить искренне. Могу сказать также следующее; мне хочется иметь остроумного преемника-брата, которому я мог бы передать свое наследство. А это невозможно: ни мое творчество не повлияло на этих писателей, ни они на меня.

Корреспондент журнала «Имахен»: А что вы думаете о прозаиках типа Роб-Грийе?

Онетти: Писатели такого рода не вызывают у меня интереса. Мне кажется, что литература для них—своего рода лабораторная работа, некое подобие сформулированного задания, поэтому они стремятся к созданию объективной, почти фотографически точной прозы. Любопытно, однако, что, избрав путь предполагаемой объективности, они пришли к полному субъективизму. Все свои усилия они сосредоточили на технике повествования, а надо ясно представлять себе, что техника рассказа—это лишь инструмент, из которого писатель должен уметь извлечь пользу, не превращая его в основную цель произведения.

Эдуардо Галеано: В чем заключается, по вашему мнению, главное достоинство современной латиноамериканской литературы и в чем—с другой стороны—грозящая ей опасность? Онетти: Достоинство: она стала известной во всем мире. Опасность: многие прозаики исходят из откровенной имитации стиля тех писателей Латинской Америки, которые, бесспорно, доказали свое мастерство. «Бум», можно сказать, уже позади, а терпеливые жюри многочисленных литературных конкурсов (прошедших и будущих) продолжают и будут продолжать погружаться в поток произве- дений, чьим авторам нечего сказать читателю и которые занимаются поэтому бесплодными стилистическими играми, цепляясь за неясность сюжета (которая, безусловно, с их точки зрения, должна восприниматься как признак глубины, а не бессилия), за глупости, вроде «типографской поэзии», за ослепительные и столь модные проявления культеранизма. До сих пор живет и процветает в поэзии наш друг «дада». С той лишь разницей, что на протяжении последних пятидесяти лет дадаистов никто не воспринимает всерьез, хотя, если бы несчастный буржуа примкнул к ним, они бы просто возмутились...

Корреспондент журнала «Марча»: Какова роль интеллигенции в нашем обществе и какие функции, на ваш взгляд, она должна выполнять?

Онетти: Человек умственного труда не решает задач социальной значимости. Единственное, что ему необходимо,— это быть талантливым.

Хорхе Руфинелли: Говорят, что Онетти пессимист и нигилист...

Онетти: Да, Онетти — нигилист и пессимист. Онетти прочел Шопенгауэра и, кроме того—в минуту отдыха,— «Экклезиаст». Так вот: если вы можете опровергнуть «Экклезиаст», то я с большим удовольствием послушаю...

Альфонсо Кальдерон: Какой совет вы дадите молодым латиноамериканским прозаикам?

Онетти: К сожалению, я не помню имени того, кто сказал, что все писатели делятся на две категории: тех, кто стремится стать писателем, и тех, кто хочет писать. Достаточно прочесть несколько страниц любой книги, чтобы определить это безошибочно. Если говорить о первой разновидности, то я порекомендовал бы им поторопиться, так как, по убеждению моего друга лорда Кинса—я им бесконечно восхищаюсь как стилистом,— «бум» явление кратковременное. Что же касается писателей, принадлежащих ко второй категории, то они не нуждаются ни в каких советах. — Володя Тейтельбойм