ВЫСТУПЛЕНИЕ НА ПЕРВОЙ ВСТРЕЧЕ ПЕРУАНСКИХ ПИСАТЕЛЕЙ

Я собираюсь сделать несколько необычное признание: меня воспитала моя мачеха. Мать умерла, когда мне было два с половиной года. Отец женился во второй раз на женщине, имевшей троих своих детей; меня, так как я был еще совсем мал, взяли в дом мачехи. Моя мачеха владела чуть ли не половиной деревни, у нее было множество слуг-индейцев, которых она, по традиции, презирала, даже не задумываясь, что представляет собой индеец на самом деле: и так как меня она презирала и ненавидела не меньше, чем индейцев, было решено, что я буду жить с прислугой на кухне, там же есть и спать. Спал я в большом корыте для замешивания теста—все вы такое видали не раз. Мне до того нравилось, лежа на шкурах и укрывшись несколько грязноватым, но зато теплым плюшевым одеялом, беседовать с прислугой, что, если бы моя мачеха узнала об этом, она тут же забрала бы меня под свое крылышко, превратив мою жизнь в пытку.

Так я прожил много лет. По воскресеньям отец приходил ко мне на кухню, слегка очищал мою одежду, а потом он снова возвращался в город, а я — к своему корыту и вшам. Сами же индейцы, особенно женщины, относились ко мне как к равному — с той только разницей, что я был белым и потому мне полагалось больше утешения, а утешали они меня как могли. Жалость страдающих сильнее, и в то же время в ней больше печали. С ранних лет в моем сознании навсегда запечатлелись два чувства: безграничная нежность и любовь индейцев друг к другу и ко всей природе — горам, рекам, птицам — и почти бессознательная, словно данная свыше ненависть к тем, кто их зас тавил страдать. Мое детство прошло в огне ненависти и любви.

Но не одна мачеха делала из меня человека, был еще и другой воспитатель, не менее активный, только чуть более

Г>8

грубоватый.—мой сводный брат. Мне было еще семь лет, а он заставлял меня вставать в шесть утра и приводить его черного жеребца с большой фермы; гам содержались лошади хороших пород, и, подобно всем аристократам, они были очень капризны: временами жеребец меня слушался, но иногда приходилось попотеть больше часа, пока удавалось заарканить его. Если я опаздывал, мой сводный браг — а ему тогда было около двадцати — жестоко наказывал меня прямо перед прислугой. Однажды за один проступок (о нем я не могу здесь рассказать — может быть, расскажу потом, в более тесной компании) он мне такое устроил!.. Как-то раз в качестве пажа я участвовал в одном его похождении, о котором мне неудобно говорить перед публикой. Он заставлял меня ездить на осле, думая тем самым унизить меня. Осла звали Василек. Не было на свете больших друзей, чем я и мой осел. Гак чю гут мой братец обманулся — как в свое время и его мать. Так во г, он оставил меня сторожить своего черного жеребца, купленного за двадцать волов и двести баранов, а когда возвратился из того неприличного похождения, стал честить меня за то, что я, дескать, потерял его пончо из шкуры ламы, хотя я-го прекрасно помнил, что пончо не было на седле. Он уже занес кнут, чтобы ударить меня по лицу, но в последний момент одумался, вскочил на жеребца, дал ему шпоры и умчался в гору на полной скорости, а я продолжал беседовать со своим лучшим другом в этом мире — незабываемым Васильком.

Возвратившись домой, на кухню, я сел обедать; прислуга, кстати сказать, относилась ко мне гораздо лучше, чем к хозяевам: мне дали суп, а рядом стояла тарелка роскошной маисовой каши с кусочком сыра. Вошел мой брат: он вырвал тарелку с кашей у меня из рук и швырнул мне ее в лицо, крикнув: «Ты не стоишь того, что ешь!» — собственно, такие слова у нас часто принято говорить. Я выскочил из дома, перебежал небольшую речушку, на другом берегу которой росло великолепное поле маиса, упал лицом в землю и взмолился богу, чтобы он послал мне смерть. Не помню, сколько времени я так лежал и плакал,— когда я опомнился, была уже ночь. Мой «добренький» братец первый раз в жизни обрадовался, увидев меня: он все-таки несколько перепугался и искал меня повсюду.

Мне также посчастливилось пожить в Пукио — провинциальном центре, который представлял собой огромную общину индейцев, никогда не дававших себя в обиду. Всякое притеснение со стороны сеньоров имело свой предел: если сеньоры переступали грань, они могли получить и, как правило, получали достойный отпор от четырех айлюс общины Пукио. В Сан-Хуан де Лукинас, где жили сеньоры, чья жестокость была неописуемой, я познал любовь и ненависть индейцев, а в Пукио, увидев, как комунерос сообща работают в поле, как они посещают свои собрания, я постиг огромную, поистине неизмеримую силу индейских общин. За двадцать восемь дней такая община построила стопятидесятикилометровое шоссе, спроектированное местным священником. Когда индейцы передавали в дар алькальду первый грузовик, они сказали: «Вот вам грузовик; судя по всему, сила его исходит из скопления газов, которые он испускает. Берите его—вам он будет полезней, чем нам». Вранье! — выиграли от всего этого сами индейцы, потому что баран, стоивший пятьдесят сентаво, после постройки дороги стал стоить пять солей, потом десять, потом пятьдесят, и индейцы настолько обогатились, достигли такого высокого жизненного уровня и такой экономической независимости, что стали просто дерзки, отчего большинство сеньоров уехали в Лиму, не в силах снести их высокомерия. А Варайон— алькальд Чаупи — сказал субпрефекту и алькальду при передаче грузовика: «Сеньоры, мы построили шоссе за двадцать восемь дней — но это для нас пустяк. Если захотим, мы прорубим туннель через эти горы к морю. У нас достаточно силы для этого». Я сам был тому свидетелем, и все это 'запечатлелось в моем сердце.

Затем я начал скитаться по всему Перу. В 1924 году приехал в Арекипу, где был почетным гостем Каса Росада1. Оттуда подался в Куско, из Куско в Абанкай, из Абанкая в Чальуанку, из Чальуанки — снова в Пукио, оттуда в Коракору, в Иайос, в ГІампас, в Гуанкайа — словом, я объехал множество мест; мне даже посчастливилось совершить четырнадцатидневное путешествие верхом из Куско в Ику.

Я поступил в университет Сан Маркое. Там ко мне никогда не относились свысока как к провинциалу. Вот где меня дразнили горцем и обращались со мной весьма сурово, так это в колледже «Сан Луис Гонзага» в Ике — правда, отвечал я обращением не менее суровым. Однажды на экзамене секретарь колледжа но имени Боливар сказал, увидев мой ученический дневник с отличными оценками: «Ох, уж эти мне дети гор! Вечно им ставят высшие баллы за то, что они знают кучу всяких стишков.

В Лиме я уже не выступал защитником горцев, а стал приверженцем жителей береговой линии, потому что они, особенно писатели моего поколения, откровенно говоря, относились ко мне искренне, сердечно, даже с некоторым подобострастием. Первым моим другом стал Луис Фелипе Аларко — представитель аристократии Лимы. Я был обескуражен, увидев его апартаменты с обилием комнат, мебели и зеркал; когда меня пригласили обедать, я толком не знал, как обращаться со множеством столовых приборов. Но Луис Фелипе смотрел на меня почти с таким же обожанием, с каким в прошлом—слуги, поверенные и лакеи моей мачехи, да почиет она с миром. Затем я подружился с ныне известными деятелями, такими, как Карлос Куэто, Эмилио Вестфален, Луис Фабио Ксаммар; правда, Сиро Алегрию мне не довелось знавать, потому что его выслали: он был слишком опасен для Перу. Одно из наиболее сильных моих впечатлений, о котором я вспоминаю с чувством...— не могу найти точного слова—с чувством ужаса и восхищения одновременно, оставил во мне разговор трех самых резких, жестких и непреклонных ораторов, когда-либо бывших в Лиме: Мартина Адана, Энрике Бустаменте-и-Бальивьяна и Рауля Порраса Барренечеа: втроем они обсуждали, как уничтожить род человеческий. Даже в лучших произведениях художественной прозы, поэзии, эссеистики никогда я не чувствовал такой мощи испанского языка, какую услышал в речах этих великолепных гадин. Писать я начал после того, как прочел первые рассказы о жизни индейцев: они были насквозь фальшивы, хотя и написаны литераторами, которых я уважаю и у которых я брал первые уроки,—Лопесом Альбухаром и Вентурой Гарсиа Каль- дероном. Лопес Альбухар наблюдал жизнь индейцев из своего кабинета следователя по уголовным делам, а сеньор Вентура Гарсиа Кальдерон уж не знаю от кого об индейцах и слышал. Я был глубоко уверен, что главная сила Перу не в больших городах, а в деревнях—в тех самых общинах, которые, по крайней мере те, что я сам видел, основаны на одном принципе поведения, звучащем приблизительно так: «Без злобы»; если бы этот принцип принять у нас повсюду, мы бы смогли построить дорогу отсюда до Нью-Йорка за те же двадцать восемь дней. В тех рассказах личность индейца была искажена до неузнаваемости, а сама обстановка описывалась таким фальшивым, медоточивым до глупости тоном, что я решил: «Нет, я должен сказать правду, описать все, что я сам пережил и выстрадал». Мои первые рассказы были изданы небольшой книжкой под общим заголовком «Вода». Я читал ее таким понимающим людям, как Вестфален, Куэто и Луис Фелипе Аларко. Рассказы им понравились. Хоть я очень старался написать их на хорошем испанском языке, стиль их получился весьма бедным, так как в течение восьми лет я разговаривал только на кечуа, а испанский учил очень поспешно. И пусть это не прозвучит упреком моему отцу, которого я безмерно уважаю, но если мне случалось говорить в присутствии его важных гостей, он стыдился за мой дурной испанский. На слух мои рассказы, написанные на книжном кастильском наречии, показался мне отвратительным, я почувствовал, что сфальшивил не меньше, чем писатели, против которых сам же выступал и которых собирался поправлять. На глазах у своих друзей, невзирая на их замешательство, я порвал свое произведение. Месяцев шесть или семь спустя я заново написал эти расска-зы— уже совершенно по-другому. Я прямо-таки адски работал над их языком, стараясь привнести синтаксические оттенки кечуа в испанский. Некоторое время я никому не показывал написанного. Тогда я работал на почтамте и как-то вечером, когда было немного народу, перечитал рассказ, и он мне понравился: это было как раз то, что я и хотел увидеть. Тогда я опубликовал сю.

Короче говоря, университет я не окончил: когда я был на четвертом курсе, один из отменных диктаторов упрягал меня в Сексто — тюрьму, которая была сголь же мила и добра, как и моя мачеха. Там я познакомился с самым лучшим и самым худшим, что есть в Перу; по выходе из тюрьмы меня послали преподавателем в колледж в Сикуани, потом я возвратился в Лиму и закончил курс антропологии. Немного поездил по Европе, побывал в Соединенных Штатах. После издания моей предпоследней книги «Глубокие реки» я приобрел некоторую известность в Лиме, и меня начали приглашать к себе многие влиятельные люди столицы -среди них как искренние друзья писателей, так и те, кто просто украшает писателями свои салоны. Так я немного узнал и высшее общество Лимы. Я чувствовал себя неуютно в салонах и если и посещал их, то только из желания получше узнать светское общество — поэтому я никогда не использовал свои связи. Раз уж требуют, чтобы мы исповедовались — а здесь присутствующие для меня более уважаемые исповедники, чем ге, что работают в наших святых церквах,— скажу вам как на духу: мне посчастливилось увидеть жизнь всех слоев перуанского общества — разве что министром культуры я нс был. Зная Перу снизу доверху, я решил написать роман, изображающий все эти прослойки со всем, что в них есть ценного и пустого. Мы живем в необыкновенной стране. Я был в Соединенных Штатах — это страна почти неизмеримая; но если их неизмеримость достигает тысячи метров в глубину, то наша — двух миллионов метров. США—настоящий монстр величия, изобилия и техники, но нет в этой стране столько сердца, мысли, великодушия, сколько есть у нас. Вот я и написал роман «Кровь всех рас» и постарался показать в нем все хорошее и дурное в жизни Перу. В романе три главных героя, двое из них родные братья, владельцы огромного поместья, проклятые отцом за то, что они отняли всс его имущество. По особым причинам братья ненавидят друг друга: один из них мыслит по-старинке, феодальными категориями, и убежден, будто надо сдерживать развитие страны, сохранив ее древнюю первооснову; другой брат, получивший образование в Лиме и в Соединенных Штатах, уже почти инженер, мечтает превратить Перу в государство североамериканского гина. По сути дела, один хочет модернизировать страну, не изменяя ее древних традиций, другой ненавидит прогресс, считая его губительным для чистоты души. Между этими двумя противоборствующими героями клином вбит третий — благородный индеец Рендон Уиллка, выстрадавший все, что может выстрадать индеец в Лиме.

Хуан Рульфо