ПРЕДИСЛОВИЕ К ПОВЕСТИ «ЦАРСТВО ЗЕМНОЕ»

В конце 1943 года мне довелось побывать во владениях Анри Кристофа,— я видел развалины Сан-Суси*, исполненные поэзии, видел громады цитадели Ла-Феррьер*, сохранившие в целости свое грозное величие наперекор всем молниям и землетрясениям, посетил я и город Кап—Кап-Франсэ во времена французского владычества,— доныне не утративший своего нормандского своеобразия, и под длиннейшими балконами, что тянутся вдоль фасадов, я прошел к белокаменному дворцу, где жила некогда Полина Бонапарт. Я испытал на себе ничуть не преувеличенное молвою очарование пейзажей Гаити, я находил магические знаки на красноземе дорог Центрального плато, я слышал барабаны культов Петро и Рада*, и невольно напрашивалось сопоставление: с одной стороны, полная чудес действительность, только что мне открывшаяся, а с другой— мир чудесного как плод жалких потуг, характерных для некоторых течений европейской литературы последнего тридцатилетия. Мир чудесного, который пытались вызвать к жизни при помощи старых штампов: лес Броселианды, рыцари Круглого стола, волшебник Мерлин, цикл о короле Артуре*. Мир чудесного, убого представленный профессиональным штукарством и профессиональным уродством ярмарочных фигляров,— неужели молодым французским поэтам еще не приелись диковины балаганов на fete foraine и ярмарочные паяцы, с которыми распрощался уже Рембо в своей «Алхимии глаго-ла»?* Мир чудесного, созданный по принципу циркового фокуса, когда рядом оказываются предметы, в действительной жизни никак не сочетающиеся: старая и лживая история о том, как зонтик и швейная машинка случайно повстречались на анатомическом столе, порождающем ложки из меха горностая; улитки в такси, из потолка которого хлещет дождь; львиная морда между раздвинутыми ногами вдовы и прочие изыски сюрреалистических выставок. Или, наконец, мир чудесного в литературной традиции: король из «Жюльетты» маркиза де Сада, сверхмужчина Жарри, монах Льюиса, реквизит ужасов из готического английского романа: призраки, замурованные священники, оборотни, отрубленные кисти рук, прибитые к воротам замка.

Но в своем стремлении любыми средствами воссоздать мир чудесного чудотворцы превращаются в чинуш. В ход идут избитые формулы, на основе которых создаются картины, уныло перепевающие все те же мотивы: желеобразные часы, манекены из швейной мастерской, скульптуры неопределенно- фаллического вида; и тогда мир чудесного сводится к тому, что зонтик, либо омар, либо швейная машинка, либо еще какой-то предмет оказываются на столе анатома, в унылой комнатушке, среди скал пустыни. Бедность воображения, заметил Унаму- но: состоит в том, чтобы вытвердить наизусть свод правил. А в наши дни существуют своды правил в области фантастики, основанные на принципе: смоква пожирает осла; этой формуле, заимствованной из «Песен Мальдорора»* и предельно искажающей реальные отношения, мы обязаны всяческими «детьми, подвергшимися нападению соловьев», либо «лошадьми, пожирающими птиц», вышедшими из-под кисти Андре Массона. Но заметьте: когда тот же Андре Массон попытался изобразить джунгли острова Мартиники, причудливое переплетение их зарослей, странные плоды, непристойно жмущиеся друг к другу, полная чудес реальность изображаемого пожрала художника, которому оказалось не под силу перенести ее на полотно. И только латиноамериканский живописец, кубинец Вильфредо Лам, сумел показать нам магию тропической растительности, буйное Сотворение Форм, характерное для нашей природы — со всем присущим ей многообразием мимикрии и симбиоза,— на своих монументальных полотнах, по силе и выразительности стоящих особняком в современной живописи . Когда я сталкиваюсь с плачевной скудостью воображения какого-нибудь Танги, например, который вот уже двадцать пять лет изображает все тех же окаменелых личинок под тем же серым небом, мне хочется повторить фразу, составлявшую предмет гордости зачинателей сюрреализма: «Vous, qui ne voyez pas, pensez a ceux qui voient» ... Но многочисленные любители пощеголять в облачении волхва, купленном по дешевке, забывают — а в этом суть,— что мир чудесного лишь тогда становится безусловно подлинным, когда возникает из неожиданного преображения действительности (чудо), из обостренного постижения действительности, из необычного либо особенно выгодного освещения сокровищ, таящихся в действи- тельности, из укрупнения масштабов и категорий действительности, и при этом необходимым условием является крайняя интенсивность восприятия, порождаемая той степенью экзальтации духа, которая приводит его в некое «состояние предельного напряжения». Итак, для начала, дабы познать мир чудесного в ощущении, необходима вера. Если ты не веришь в святых, не жди исцеления от их чудес, и если ты не Дон Кихот, тебе не уйти в мир «Амадиса Гальского» либо «Тиранта Белого»* так, как ушел он: отдав этому миру свою душу, и тело, и достояние. В «Странствиях Персилеса и Сихисмунды» слова об оборотнях, вложенные в уста Рутилио*, звучат с поразительной достоверностью, поскольку во времена Сервантеса верили в то, что есть люди, страдающие ликантропией *. И столь же достоверно путешествие героя из Тосканы в Норвегию на плаще ведьмы*. Марко Поло допускал, что существуют итицы, способные унести в когтях слона, а Лютер видел воочию дьявола и швырнул ему в голову чернильницу*. Виктор Гюго, на которого то и дело кивают счетоводы от литературы, пытающиеся втиснуть мир чудесного в графы гроссбуха, верил в привидения, ибо был убежден, что видел на Гернси призрак Леопольдины* и говорил с ним. Ван Гогу достаточно было уверовать в Подсолнух, чтобы запечатлеть на полотне его истинный образ. Таким образом, мир чудесного, когда его пытаются вызвать к жизни в безверии, как столько лет делали сюрреалисты, был и будет всего лишь литературным трюком, который в конечном итоге оказывается столь же малоинтересным, как* некоторые произведения той литературной школы, которая берет в качестве материала сновидения, но организует их по законам логики, и как панегирики безумию, всем давно прискучившие. Разумеется, из всего сказанного отнюдь не следует, что правы некоторые сторонники возвращения к фактографическому реализму—в контексте термин приобретает примитивно-политический смысл,— поскольку они просто- напросто подменяют фокусы иллюзионистов общими местами «воинствующей» литературы либо экзистенциалистским смакованием грубо натуралистических подробностей. Но нет сомнения, что едва ли можно найти оправдание поэтам и художникам, которые славословят садизм, но отнюдь ему не предаются, вызывают духов, не веря, что те повинуются заклинаниям, и основывают тайные общества, литературные секты и философские группировки неопределенного направления, вырабатывая для них особый язык и сокровенные цели — которые им не суждено достичь,— но при этом не способны прийти к сколько-нибудь целостной мистической системе либо отказаться от самых ничтожных своих привычек во имя избранной веры, поставив душу на роковую эту карту.

С особенной отчетливостью убедился я в этом во время моего пребывания на Гаити, когда повседневно соприкасался с реальностью, которую можно определить как реальный мир чудесного.

В книге, которую я предлагаю вниманию читателя, нашли отражение все эти проблемы, хотя в процессе работы над нею я не задавался намеренно подобной целью. В этой книге излагается ряд необыкновенных событий, которые произошли на острове Сан-Доминго за определенный промежуток времени, более краткий, чем срок человеческой жизни, и мир чудесного возникает в ней самопроизвольно, порождаемый действительностью, за которой я следовал неотступно и во всех ее подробностях. Ибо нужно сказать заранее, что предлагаемая повесть строится на сугубо документальной основе и верность исторической правде соблюдена не только в изложении событий, в именах персонажей—вплоть до второстепенных,— в топонимике и даже в названиях улиц, но и в тщательно выверенной хронологии, ибо за мнимой вневременностью повествования скрыты точные даты. И тем не менее из-за драматической необычности событий, из-за фантастичности духовного склада Действующих лиц, столкнувшихся в определенный момент на магическом перекрестке Капа, стихия чудесного насквозь пронизывает эту историю, которая была бы немыслима в Европе, но тем не менее столь же реальна, сколь любой поучительный исторический эпизод из тех, что с воспитатель- но-дидактической целью приводятся в школьных учебниках. Но что такое вся история Латинской Америки, как не хроника реального мира чудес?

Мигель Анхель Астуриас