ЛАТИНОАМЕРИКАНСКИЙ РОМАН — СВИДЕТЕЛЬСТВО ЭПОХИ

(Речь, произнесенная по случаю вручения Нобелевской премии)

Мне бы хотелось, чтобы эта встреча стала обменом мнениями по интересующему нас вопросу. Мы начнем с анализа истоков латиноамериканской литературы в целом, особое внимание обращая на те произведения, которые имеют больше всего точек соприкосновения с жанром романа. Мы обратимся к источникам чуть ли не тысячелетней давности трех величайших культур — майя, ацтеков и инков.

Прежде всего перед нами встает вопрос: существовал ли в индейской литературе схожий с романом жанр? Мне кажется, да. В автохтонных культурах историография была, в нашем понимании, скорее романом, чем собственно историей. Следует учитывать, что у ацтеков и майя книги по истории — так и назовем их романами — сохранялись в фигуративной форме, то есть состояли из рисунков, инкам еще не известных. Таким образом, читатель-рассказчик — а индейцы не различали чтение и рассказ, для них это было одно и то же,— вслух расшифровывал пиктограммы и в песенной форме передавал их содержание слушателям.

Чтец — и одновременно певец легенд или, как его называли, «великий язык»,— единственный посвященный в значения пиктограмм, воссоздавал и интерпретировал смысл рисунков, одаривая своим искусством слушателей. Эти рисованные легенды оставались в памяти слушателей, устно передаваясь из поколения в поколение, пока испанцы не зафиксируют их письменно на слегка латинизированных языках аборигенов или прямо на кастильском наречии. Вот так индейские тексты дошли до нас почти в целости. Изучение этих t документов и позволило нам утверждать, что у американских аборигенов историография имела больше романных черт, чем собственно исторических. В этих произведениях реальная действительность размывается, преображаясь в вымысел, легенду, облека- ясь в красивые наряды, причем фантазия обрастает такими правдоподобными деталями, что в конце концов воссоздает особого типа действительность, которую мы могли бы назвать сюрреалистической. К этому характерному стиранию реальности посредством фантазии и воссозданию суперреальности прибавляется постоянное разрушение действительного времени и пространства. И наконец, еще одна самая важная и характерная особенность: частое параллельное использование различных слов для обозначения одного и того же предмета, выражения одной и той же мысли, одних и тех же чувств. Человек западной культуры этот параллелизм воспринимает как бессмысленную игру слов, однако индейцам он, несомненно, позволял достичь неизмеримо высокой ступени поэтичности, способствовал созданию душевного настроя, который почитался магическим.

Возвращаясь к вопросу о возникновении в культуре аборигенных народов Америки родственного роману литературного жанра, достаточно было бы приравнять романную форму в стадии ее зарождения к эпопее. Героическая легенда, основанная на вымысле, передавалась рапсодами, «великими языками» племен, которые обходили города и декламировали различные тексты родной культуры.

Этим эпическим песням, столь распространенным в индо- американской литературе и столь мало нам известным, было присуще то, что мы называем «романной интригой» и что испанские монахи и ученые мужи обозначали словом «выдумки».

Легенды романного характера, которые корнями своими уходили в глубокую древность, хранили память о славных подвигах и внушали слушателям желание свершить их. Эта литература, отражающая действительность реальную и в то же время вымышленную, обрывается в своем развитии, как только испанцы порабощают индейцев, после чего она доходит до нас подобно черепкам сосудов великих погибших цивилизаций. Однако она все еще продолжает существовать все в той же документальной форме, хотя уже не как свидетельство величия, а как свидетельство падения, не свободы, а рабства, не властелинов, а рабов; и новая нарождающаяся американская литература и попытается заполнить немые пустоты той эпохи. Процветающие на Иберийском полуострове литературные жанры — реалистический роман и драма—в Америке не прививаются. Кличи индейцев, сила и кровь, реки, моря и миражи — вот чем забита голова испанца, написавшего первый и великий американский роман: ведь именно «романом» следует считать «Правдивую историю завоевания Новой Испании» Берналя Диаса дель Кастильо. Может быть, я заблуждаюсь, называя романом то, что сам солдат Берналь Диас назвал не просто историей, а «историей правдивой»? Но разве же не часто романы заключают в себе правдивую историю? Однако возникает вопрос: не будет ли дерзостью назвать творение знаменитого хрониста романом? Тому, кто так думает, я просто предлагаю погрузиться в лихорадочную захлебывающуюся прозу этого солдата и ручаюсь: безоглядно войдя в нее, вы постепенно забудете, что в ней повествуется о действительно случившихся событиях, и книга покажется вам чистым вымыслом. Чему ж удивляться, если даже сам Берналь, стоя под стенами Теночтитлана, восклицал: «До чего же это похоже на чудеса из Книги об Амадисе!»

Хроника создана испанцем, возразят мне, но ведь испанского в ней только то, что автор ее уроженец Испании и написана она на старокастильском .наречии. Создавалась же она в Сантьяго де Кабальерос де Гватемала, где и хранится прославленная рукопись. Даже знатоки классической испанской литературы считают эту прозу необычайно изысканной и удивляются, что ее автор — простой солдат. Они не задумываются о том, что Берналь не только слышал многие произведения индейской литературы, но и испытал их влияния.

Есть и другое родство Берналя с Америкой — еще более явное. Индейцы, уже порабощенные, в своих поздних печальных песнях требуют справедливости; и справедливости требует Берналь Диас дель Кастильо, распахивая душу и давая выход своему гневу в короткой яростной хронике, протестующей против забвения, в котором он остался после «баталий и конкисты».

Начиная с этого момента вся латиноамериканская литература— и проза, и поэзия — становится не только документальным свидетельством каждой эпохи, но и, говоря словами венесуэльского писателя Артуро Услара Пьетри, «оружием борьбы». Вся наша великая литература документальна и требовательна. Это не бесстрастный документ, ее горящие строки способны не только доставлять наслаждение, но и убеждать.

А кого дает нам Южная Америка? Чистого метиса во всей его характерности, первого изгнанника Америки—Инку Гарси- ласо. Этот покинувший родину креол, разоблачая угнетателей Перу, вторит уже ясно различимым голосам индейцев. Великолепная проза Инки, его требования справедливости представляют собой не только американское, равно как и не только испанское, начало — это проявление духовного смешения, взаимопроникновения народов.

В то время в прозе Инки еще никто не заметил «идею», как принято говорить сейчас. «Идея» выявилась во время борьбы за независимость. Именно тогда обнаружили, как Инка с чувством превосходства индейца над завоевателем-испанцем издевается над властью двух кинжалов, то есть над граждан-ской и церковной цензурами. Позднее испанские власти осознают значение этого произведения, содержащего в себе столько остроумия, фантазии и горечи, а когда наконец осознают, прикажут тщательно проследить историю жизни Инки Гарсила- со и найдут в ней «много предосудительного».

Нашу литературу изгнанничества, которая и в дальнейшем останется документом своей эпохи, сформировали писатели самые разные.

Так, у нашего гватемальского поэта Рафаэля Ландивара есть своя форма мятежа. Его протест молчалив, всех испанцев он называет кратко и без всяких определений «гиспани» . Хотя Ландивар — поэт малоизвестный, я обращаюсь к его творчеству не случайно, считая, что за правдивое выражение духа наших земель, природы и людей его можно назвать знаменосцем американской литературы. Об Этом пишет Педро Энрикес Уренья: «Среди всех испаноамериканских поэтов колониального периода Ландивар — лучший мастер пейзажа, первый, кто решительно порывает с принципами литературы Возрождения и открывает характерный мир природы Нового Света, с его флорой и фауной, горами и полями, озерами и водопадами. Описание обычаев, ремесел и развлечений американских народов полно грациозной живости, причем в его поэме, с начала и до конца, прослеживается глубокая симпатия к индейским культурам и понимание их жизнестойкости».

Поэма Рафаэля Ландивара, состоящая из 3425 латинских гекзаметров и разделенная на 10 песен, впервые издается в итальянском городе Мод єна в 1781 г. под заглавием «Сельская Мексика». Год спустя она переиздается в Болонье. Поэт, названный Менендесом-и-Пелайо «Вергилием современности», восхваляет перед европейцами достоинства американских земель й совершенства людей. Он страстно хотел доказать о.битателям Старого Света, что Везувию и Этне можно противопоставить Мексиканский вулкан Хорульо, прославленным фонтанам Касталии и Аретузы — гроты и водопады Гватемалы в Сан Педро Мартир и что сенсонтле — «птица с 400 звуками в горле» — в царстве славы возносится выше, чем соловей.

Он воспевает богатство неосвоенных земель, чистое золото и серебро ценных монет и головы сахара, подаваемые к столу королей.

Не обошелся поэт и без подсчетов американских богатств, которые должны были ослепйть европейца. Он перечисляет табуны лошадей, отары овец, стада буйволов, коз и свиней, Целебные источники, некоторые неизвестные в Европе народные игры, например упоминает игру «летающая палка», прославляет гватемальские какао и шоколад. Следует отметить и еще одну немаловажную деталь: любовь поэта к туземцам. Он восхваляет благородную во всех своих проявлениях индейскую расу, живописует созданные аборигенами чудесные плавучие сады, представляет индейцев образцом добродушия и мас- теровитости, но при этом не забывает и об их неисчислимых страданиях.

Образу злобного, ленивого и порочного туземца, созданного в Америке самими же эксплуататорами и распространяемого в Европе, Ландивар противопоставляет иной портрет индейца — как человека, на плечи которого давил и давит непосильный труд.

В данном случае я не просто декларирую свое мнение, с которым можно согласиться или нет. В поэме действительно подробно показана жизнь индейцев: мы видим, как индеец путешествует на своей удобной пироге или везет товары, мы восхищаемся, наблюдая, как он изготовляет пурпурную и карминную краски, как вытягивает нити из шелковичных червей, как упрямо цепляется за скалу, чтобы сколупнуть драгоценную ракушку, дающую цвет целомудренной розы, как терпеливо и упорно возделывает индиго, добывает из шахт природное серебро, вычерпывает золотую жилу. Поэма Ланди- вара подтверждает наши слова о том, что великая американская литература не могла удовлетвориться пассивной ролью, в то время как народ голодал, живя на собственных же роскошных землях, и эта идея отражена в форме поэтического повествования. Пятьдесят лет спустя Андрее Бельо обновил американскую литературу в своих известных «Американских сильвах»*: в этом бессмертном и совершенном произведении вновь появляются картины природы Нового Света, включающие в себя все, начиная от маиса и кончая кабесой , который стоит «как горделивый вождь рослого племени»; тут и какао «в коралловых урнах», и соборы, и бананы, и тропики во всей мощи их растительного и животного мира, но вся эта грандиозная картина «богатых земель» контрастирует с нищетой коренных жителей.

Бельо напоминает Инку Гарсиласо тем, что жил вдали от родины; по происхождению своему он, как и Ландивар,— американец, оба поэта без всякой робости смело открывают в истории мировой литературы день Америки.

Начиная с этого момента образ природы Нового Света пробуждает в Европе особенный интерес к континенту, но этот интерес никогда не станет искренне жгучим, каким он был у Ландивара и Бельо. Европейцы деформировали нашу действительность в своем видении, представляя ее чудесной, идиллической, райской, пример того — книги Шатобриана «Атала» и «Натчезы».

Характерное для европейской литературы использование природоописания как невесомого фонового занавеса перейдет затем в креольский романтизм.

Американский романтизм был не только литературным направлением, но и знаменем патриотизма. Историки, поэты, прозаики разрывались между политической деятельностью и фантазиями своих творений. Среди поэтов, музу которых вдохновляла идея родины, выделялся Хосе Мармоль, автор самого читаемого в Америке романа «Амалия».

Мы, сами испытавшие разрушительную силу диктатур в Центральной Америке, дрожа перелистываем страницы этой книги. Анализируя роман Мармоля, критики нередко отмечают его неровность и неряшливость, не задумываясь о том, что, когда пишутся подобные вещи, сердце рвется из груди, и каждая фраза, каждый абзац, каждая страница хранят в себе следы этой сердечной аритмии, вызванной болью за родину. Среди латиноамериканских романов «Амалия» — один из самых жгучих документов эпохи. Роман Мармоля — это проклятие диктатуре, он и сейчас потрясает читателей и для многих стал символом веры.

И как раз в этот момент раздается голос Сармьенто — писателя, поставившего извечную дилемму «варварство или цивилизация». Его роман «Факундо» стал подлинным выразителем креольской Америки — Америки, которая не желает умирать и уже достаточно окрепла, чтобы сломать схематическую антитезу «варварство или цивилизация» и найти между этими крайностями точку опоры для объединения народов, не нарушая их собственных систем ценностей и самобытной характерности.

В середине прошлого века в Гватемале объявляется другой, не менее страстный романтик — Хосе Багрес Монтуфар. Погружаясь в живое и остроумное повествование Монтуфара, читатель, однако, забывает о развлекательности, вслушиваясь в голос поэта. С каким изяществом, полным горечи, проникает он в глубины насущнейших проблем своего времени!

Но вот раздается другой голос, слышный на обоих континентах,— голос Хосе Марти. Горящие слова этого поэта и публициста, жившего у себя на родине и в изгнании, и сейчас актуальны, равно как и его личный пример самопожертвования.

Начало XX века дает множество поверхностных поэтов, за исключением лишь очень редких имен, среди них прежде всего бессмертного поэта Рубена Дарио и гондурасца Хуана Рамона Молины. Творчество же большинства, лишенное всего живого, превращается в пустословие. Удовлетворяясь беспомощным подражанием иноземной поэзии, они игнорируют ясные уроки индейских рапсодов, забывают об основателях нашей великой литературы и осмеивают тех, кто воспевал героев — борцов за свободу, обвиняя их в местническом патриотизме.

И только после первой мировой войны горсточка художников выходит на отвоевание своей самобытности, навстречу индейской культуре и материнскому испанскому началу; из этого похода они выносят идеи, устремленные в будущее.

Литература Латинской Америки возрождается у^ке не под знаком поэзии, а под знаком прозы, многоликой и критической в своих проявлениях. И первыми ее шагами будет погружение в Реальную действительность — именно погружение, а не просто объективное отражение. Писателям предстоит вникнуть в суть явлений, дабы осознать и понять все человеческие проблемы, стоящие за ними.

Современной латиноамериканской литературе, возникшей в соприкосновении с действительностью, ничто человеческое, ничто реальное не чуждо. Это прежде всего относится к роману. Никто уже не сомневается в том, что наш роман постепенно становится ведущим в сфере данного жанра во всем мире. Он процветает в каждой нашей стране, в творчестве писателей самых различных направлений, причем он основан прежде всего на американском материале и поэтому становится документальным отражением нашей истории. И мы, современные латиноамериканские романисты, продолжая давнюю традицию нашей литературы — служить народам, должны требовать передачи земель неимущим, а шахт—эксплуатируемым, должны отстаивать права огромного числа людей, гибнущих на полях, изнемогающих на банановых плантациях. И потому для меня подлинный латиноамериканский роман — это вопль горечи, идущий из глубины веков и разливающийся на сотнях страниц. Настоящий латиноамериканский роман передает дух народа, и он во весь голос отстаивает его права; ведь кровь и сок наших обширных земель опять текут к морю, чтобы обогатить новые метрополии.

Сознательно или бессознательно, наш роман впитывает в себя свежесть и мощь полу сохранившихся индейских текстов, впитывает печаль, запечатленную в креольских глазах, высматривавших зарю в колониальной полночи—полночи, во всяком случае более светлой, чем та тьма, что нам угрожает сейчас. Но прежде всего роман вбирает в себя жизнеутверждение и блистательный оптимизм тех писателей, которые, бросив вызов инквизиции, пробили в сознании людей брешь, превращая их в борцов.

В тоне евангельских заповедей я бы сказал: если ты пишешь роман, дабы развлечься,^-сожги его! Ибо, если его не уничтожишь ты сам, его уничтожит бег времени, он и ты вместе с ним сотретесь из памяти народной, где надеется сохраниться любой поэт или романист. Сколько же в прошлом писалось развлекательных романов! И так во все эпохи. И кто их помнит? И наоборот, до чего легко перечислить имена тех наших писателей, кто писал, чтобы оставить заповедь. Дать наставление. Романист пишет послания, как апостол Павел для язычников. Ведь именно апостол Павел, намереваясь отрешиться от мирского, сталкивается с рыкающей действительностью окружающего мира—той самой действительностью, которая в наших странах нас душит и ослепляет. Но мы не можем уйти от этой действительности, ведь она воплощается и в образах повстанцев мексиканской революции из произведений Мариано Асуэлы, Агустина Яньеса и Хуана Рульфо — писателей, чьи идеи так же отточены, как и ножи их героев,— воплощаясь в вопле протеста против эксплуатации и угнетения индейцев в романах Хорхе Икасы, Сиро Алегрии и Хесуса Лары, и в образе доньи Барбары из романа Ромуло Гальегоса. В романах «Глубокие реки» Хосе Мариа Аргедаса, «Темная река» аргентинца Альфредо Варелы, «Сын человеческий» парагвайца Роа Бастоса, «Город и псы» перуанца Варгаса Льосы — в образах обескровленных тружеников наших земель. Хосе Мансисидор нас приводит в поселения нефтяников, туда же направляются, покидая свои родные деревни, и герои «Мертвых домов» Мигеля Отеры Сильвы. Давид Виньяс сталкивает нас с трагедиями Патагонии, Энрике Вернике заставляет испытать ужас затопляющего деревни наводнения, а Вербицкий и Мария де Хесус приводят в подобные дантовскому аду районы больших городов с их нищетой и нечеловеческими условиями жизни. В романе Володи Тейтельбойма «Сын селитры» рассказывается о тяжелой работе по ее добыче; Никомедес Гусман заставляет нас ощутить жизнь чилийских детей в рабочих районах; в романе «Харагуа» Наполеона Родригеса Руиса рассказывается о сальвадорских крестьянах, в «Пепле Исалько» Д. Флаколля и Кларибель Алегрии — о быте наших маленьких местечек. Нельзя говорить о пампе, не прочитав «Дон Сегундо Сомбра» Гуиральде- са; о сельве, не зная «Пучины» Эустасио Риверы; о неграх, не зная романов Жоржи Амаду; о льяносах Бразилии, не прочтя «Тропы большого сертана» Гимараэнса Розы, о равнинах Венесуэлы, не имея представления о творчестве Рамона Диаса Санчеса.

Пытаясь завоевать себе место в мире литературы, наши писатели вовсе не стремятся к сенсационности или жестокости. Мы люди гуманные, притом мы расово, географически и социально объединены с сотнями, тысячами и миллионами американцев, живущих в нищете — и это в нашей-то роскошной и богатой Америке. Своими романами мы стремимся пробудить к жизни чувства добра, гуманизма, взываем к тем, кто способен помочь этим людям. Уже значительно продвинулся и процесс метисации литературы, который, соединяя различные художественные элементы, способен придать описаниям природы чисто человеческое содержание. Не природа для богов, как в индейских текстах, и не природа для героев, как в писаниях романтиков, а природа для людей, мощно вбирающая в себя человеческие проблемы. Как и всех любящих литературу, нас восхищает красота стиля, и потому любой из наших романов — подвиг слова. Настоящая алхимия. Мы знаем это. Нелегко разобраться в произведении, где писатель с огромными усилиями и упорством добивается совершенного овладения своим материалом, то есть словом. Да, это простые слова, но как много законов есть в их употреблении, сколько правил! В словах ощущается биение создаваемых ими же миров. Они звучат, как дерево, как металл. Они звукоподражательны. В работе с нашим языком прежде всего надо .обратить внимание на звукоподражательность. Сколько однократных и многократных отзвуков нашей природы слышно в наших словах и фразах! Инстинктивное употребление слов рискованно для прозаика. Здесь надо руководствоваться звучанием. Слушать. Слушать своих героев. Кажется, будто лучшие наши романы были проговорены, а не написаны. Само слово заключает в себе динамику поэзии и открывается сначала в звучании, а только потом в своем значении.

Поэтому великие испано-американские романы можно сравнить с своеобразными музыкальными произведениями.

Неожиданностями чревато и слияние языков. В американское «смешение» языков, помимо индейских, привнесены потоками иммигрантов элементы самых различных европейских и азиатских языков.

Есть и еще один язык — язык образов. Наши романы написаны не только словами, но и образами. Многие, читая наши романы, как бы видят их кинематографически. И не только потому, что американские прозаики стремятся к наглядному утверждению своей самобытности, но и потому, что они чувствуют себя обязанными, используя все богатства звучания, значения и образности нашего языка, обобщить голоса своих народов. Язык образов не создан искусственно для того, чтобы вместить в себя все содержательное богатство речи, или так называемую поэтическую прозу,— это язык живой, сохраня-ющий весь лиризм, всю фантазию, изящество, все хитроумие, свойственные стилистике латиноамериканского романа. В основе нашей романтики — язык поэзии, который становится ее дыханием, дыханием природы.

Думаю, что зарубежных читателей в нашем романе привлекает именно то, чего мы достигли с помощью языкового колорита, благодаря слиянию речи с музыкой природы и подчас со звучанием индейских языков, их древних значений, нечаянно зазвучавших в нашей прозе. А также благодаря тому огромному значению, какое мы придаем слову, значению абсолютному, символическому. Наша проза отрешается от упорядоченности синтаксиса кастильского наречия, так как слово имеет для нас такую же самоценную значимость, какую оно имело в индейских языках. Слово — его значение, звучание и очаровательная богатая инверсия... Никто не поймет нашу литературу, нашу поэзию, не признавая за словом силы очарования.

Слово заставит читателя вжиться в наши произведения, поможет достичь единения с читателем, разволновать, растревожить его — и он забудет о повседневности и станет соучастником сюжетных перипетий нашего романа, литературы, которая ничем не осквернит его идеалы. Латиноамериканский роман не может испортить читателя, наоборот, он может только обогатить его — именно к этому упорно стремятся наши писатели, именно потому наш роман, написанный прекрасным языком с широкими литературными возможностями, с бесценной магией слова, со способностью к глубокому отражению мира чувств и настроений человека, становится носителем идей и выразителем чаяний наших народов.

Хорхе Луис Борхес