БЕСХИТРОСТНЫЕ ПРИЗНАНИЯ БАРОЧНОГО ПИСАТЕЛЯ

Я родился в 1904 году в Гаване на улице Малоха. Мой отец, по национальности француз, был архитектором, мать русская, изучала медицину в Швейцарии. Они приехали на Кубу в 1902 году, и единственной причиной' было то, что отцу надоела Европа. Он был уверен, что Европа клонится к упадку,и мечтал жить в какой-нибудь молодой стране, у которой все впереди. Его взор был устремлен к Америке, Куба только что добилась независимости*, она казалась отцу идеальным местом для того, чтобы там поселиться. С другой стороны, его всегда безмерно интересовал испаноязычный мир, он хорошо говорил по- испански, и его любимыми писателями были испанцы: Бароха, Гальдос, Бласко Ибаньес... Он считал их, делая исключение лишь для Анатоля Франса, гораздо выше французских писателей того времени; по-моему, он не был не прав. Отец страстно любил Бароху и передал свою любовь мне, едва я научился читать; и в «Веке просвещения» можно, пожалуй, обнаружить некоторое влияние «Воспоминаний человека действия»*. Возможно, именно под влиянием Барохи я всегда мечтал изобразить человека действия, революционера, но американца. Архитектор по профессии, мой отец был автором проектов многих зданий в Гаване, сохранившихся до сих пор.

Читать я научился очень рано, и мое чтение не отличалось от того, что читали все дети моего возраста: Сальгари, Жюль Верн, Дюма... У отца была прекрасная библиотека, которой мне разрешалось пользоваться по своему усмотрению. Но моей страстью также была деревня. Все свое детство я провел в одном поместье в Лома-де-Тьерра, играл в бейсбол в команде района Эль-Которро. Очень рано, в двенадцать лет, я начал писать. Мои первые сочинения — романы в подражание Сальгари; позднее я писал рассказы, подражая Франсу. Но вот что любопытно: с самых первых своих шагов я всегда был абсолютно уверен, что стану писателем. В то время на Кубе существовал настоящий культ Анаголя Франса, Гюго уже надоел, но еще читали Золя. Нашей осведомленностью во французской литературе мы были обязаны хозяину магазина французской книги по фамилии Морлон, который заботился о том, чтобы на Кубу присылались последние новинки из Франции. У него на полках можно было обнаружить полного Роллана, и благодаря ему кубинцы, до которых так поздно доходили все новости, познакомились с Прустом, вероятно, даже раньше, чем в любой другой стране континента. В двадцатые годы единственным значительным кубинским писателем казался мне Мигель де Каррион.

Я готовился сдать экзамен на звание бакалавра и изучал архитектуру, но не закончил занятий но причинам исключи-тельно личного характера. В 1921 году занялся журналистикой, стал готовить для журнала «Ла Дискусьон» колонку под названием «Выдающиеся произведения», с заметками о наиболее известных сочинениях. Эти занятия оказались полезными для меня, поскольку любое дело, которое делаешь, полезно; но, помимо всего прочего, это было важно для меня в то время и потому, что мне платили, а мое материальное положение было не очень благополучным. В 1923 году я вступил в группу минористов *, почти сразу после ее образования. В нее входили Рубен Мартинес Вильена, Роиг де Леучсенринг, Гомес Вангу- эмерт, Тальет и др. Это было движение интеллигенции, одной из целей которого было оздоровление политического климата на Кубе. Именно стремление к политической деятельности побудило Рубена Мартинеса Вильену подготовить знаменитый «Протест тринадцати»*. Президентом республики был тогда Альфред о Сайяс, и мы выступили против продажности правительства, расхищения национальной казны, системы «тепленьких местечек»... По той же причине, когда возникло так называемое движение «Ветеранов и патриотов»*, мы с энтузиазмом присоединились к нему. Но движение это оказалось на деле низкопробным водевилем, а его руководители — предателями. Ходили слухи, что в Кантерас-де-Камоас укрыты танки, что скоро ожидается высадка... Чистейшая выдумка. Генерал Гарсиа Велес, «вождь» движения, прятался в одном из особняков Ведадо, и об этом хорошо было известно полиции. Его не арестовывали, потому что просто не имели никакого желания и потому что считали его совершенно Ьезопасным. Помню, однажды меня везли к нему, семь раз меняя автомобили. А через несколько дней, когда я проезжал в такси мимо этого дома «семи перемен», шофер обернулся ко мне и сказал: «Знаете, кто прячется здесь? Генерал Гарсиа Велес». Вся Гавана знала об этом!

Мое материальное положение было плачевным, и, чтобы зарабатывать деньги — а этим вынуждены заниматься мы все,— я занял пост руководителя редакцией коммерческого журнала «Испания», нанисал историю обуви для официального органа

Союза обувщиков и даже, между нами говоря, вел колонку «Жаклин» в разделе мод журнала «Сосиаль». Моя работа в «Дискусьон» и в «Испании» имела одно преимущество: редакции этих журналов находились в Старой Гаване—«Дискусьон» напротив кафедрального собора, а «Испания» — на Пласа-дель- Кристо. Это одно из моих самых любимых мест в Гаване, и я часто бываю там. Тогда я узнал город почти в совершенстве, и именно С' тех пор его улицы и его здания неизменно восхищают меня. Чем больше я наблюдаю их, тем интереснее кажется мне Гавана как город и как место действия для романа; эта сцена удивительно подходит для романа.

В 1924 году меня назначили заведующим редакцией журнала «Картелес», и жизнь моя вошла в нормальное русло. Работа была довольно однообразной, но я всю свою жизнь был неутомимым тружеником и понимал, что из любого вида человеческой деятельности можно извлечь богатый жизненный опыт. Моя первая поездка в Мексику по приглашению мексиканского правительства относится к 1926 году (позднее я побывал там более двадцати раз). Там была организована встреча журналистов, и в мою честь был устроен банкет, так как я оказался самым молодым в Америке заведующим редакцией. В Мехико я познакомился с Торресом Боде, нынешним министром просвещения, с Ороско, Диего Риверой. Дружбу с Диего я сохранил до самой его смерти. Мексика была первой страной, где я побывал, и я всегда с большой радостью приезжаю туда.

В 1927 году меня посадили в тюрьму за подписание манифеста против Мачадо. Семь месяцев провел я в тюрьме Прадо I. Там я познакомился с рабочим табачной фабрики по имени Хоакин Вальдес, и он научил меня петь «Интернационал». Тюрьма — вещь суровая, к ней нелегко привыкнуть. Заключение, отсутствие женщин, бездействие—все это создает нервное напряжение, особенно в первые месяцы. Человек становится раздражительным, по любому поводу пускает в ход кулаки. Например, вспоминаю, я ввязался в ссору с одним перуанским политзаключенным, потому что, когда он рассказал, что его отец зарабатывает на жизнь, выступая с дрессированным медведем, я сказал, что эксплуатация медведя человеком безнравственна. Похоже, это ему не понравилось, и мы подрались.

В заключении я начал писать свой первый роман «Экуэ- Ямба-О!» (выражение негров лукуми, означающее нечто вроде «Благословен будь, боже!»). Меня выпустили на свободу условно — каждый понедельник я был обязан приходить и расписываться в тюремной книге. В том же году вместе с тоже вышедшими из тюрьмы Маринельо, Маньячем, Ичасо, Таль- етом мы основали журнал «Ревиста де Авансе». Несмотря на все, что о нем говорят, на мой взгляд, это был беззубый журнал без определенного направления, в нем отсутствовал серьезный отбор материала. Мы руководствовались туманной идеей, что он должен представлять новые направления: кубизм в живописи, авангардистскую поэзию, современные течения в музыке. Но мы, как всегда, отставали на несколько лет; так, например, мы не имели тогда никакого понятия о сюрреализме, а ведь это был период его наивысшего расцвета. Кроме того, существовала сильная националистическая тенденция. В изобразительном искусстве господствовал дух Диего Риверы, и каждый художник занимался главным образом поисками «национальной сущности». Именно тогда родился термин «афрокубинский», именно тогда Катурла и Ролдан начали сочинять музыку, используя элементы негритянского фольклора, и появились первые работы Фернандо Ортиса. Это было время обретения национального самосознания. Часто мы присутствовали на «ромпимьентос» (церемония посвящения) ньяньиго в Регле. Я написал в то время два балета: «Ребамба- рамба» и «Чудо Анакилье» на музыку Ролдана, которые не были поставлены, поскольку на сцену должны были выходить негры. Это стремление к поискам национальной сущности носило не только локальный, но и всемирный характер. Один лишь взгляд на литературу двадцатых—тридцатых годов доказывает это: Панаит Истрати в Румынии (он жил за границей), Владислав Реймонт, получивший Нобелевскую премию за роман «Мужики», Кнут Гамсун, описывающий скандинавские фиорды, английские романы о людях Арана. В Америке это была эпоха «Дона Сегундо Сомбры» и «Пучины».

Я находился на свободе под надзором полиции, как я уже говорил, но мы все жили, опасаясь, что нас снова могут схватить. Поэтому я решил покинуть Кубу на несколько лет, до той поры, пока не утихнут преследования. В марте 1928 года я познакомился с Робером Десносом, который был в то время в Гаване, и он пригласил меня в Париж. Пароход «Испания», на котором мы должны были отплыть, отправлялся в двенадцать, но у меня не было паспорта: правительство Мачадо отказывалось выдать его. Деснос уладил это так: он прибыл на Кубу на конгресс журналистов и дал мне удостоверение участника конгресса, и вот так я поднялся на борт парохода вместо него, с флажком и значком на лацкане пиджака. Когда же явился он сам, его попытались задержать и не разрешали пройти на корабль. Но он поднял скандал и кричал до тех пор, пока другие пассажиры не подтвердили, что он Деснос, и тогда его пропустили. На корабле никто не обращал на меня внимания, меня приняли за еще одного журналиста. Но теперь вставал вопрос, как мне сойти на берег во Франции, не имея никакого удостоверения личности. К счастью, я вспомнил, что в посольстве Кубы во Франции работает поэт Мариано Брулль, и послал ему радиограмму. Он ответил, чтобы я не беспокоился, он все устроит. Ступив на французскую землю в Сен-Назер, я был принят французскими властями со всеми почестями, какими удостаивают дипломатов.

Два года, которые я собирался прожить в Париже, растянулись на одиннадцать лет. Как только я приехал, Деснос познакомил меня с Бретоном, который предложил мне сотрудничать в «Революсьон сюрреалист». В редакции этого журнала я встречался с Арагоном, Тсарой, Элюаром, Садулем, Бенжа- мином Пере — в общем, со всей группой сюрреалистов, а также с художниками Кирико, Ивом Танги и Пикассо, который иногда заходил туда. Кирико неизменно носил с собой зеркальце, говоря, что оно ловит призраков. Он подносил свое зеркальце к человеку, чтобы удостовериться, призрак он или нет. Я писал сюрреалистические рассказы, такие, например, как «Студент», писал по-французски, на языке, который знаю с детства, но всегда давал свои рассказы проверять Десносу, ибо никогда не мог уловить внутренний ритм этого языка. Мои сюрреалистические опыты показались мне пустым делом. Они ничего не прибавили к этому направлению. Напротив, возникла обратная реакция: я почувствовал горячее желание изобразить американский мир, хотя и не знал пока, как это сделать. Меня вдохновляла трудность задачи — ведь этот мир был неизвестен. Многие годы посвятил я чтению об Америке, начиная с писем Христофора Колумба, книг Инки Гарсиласо и кончая писателями XVIII века. На протяжении, думаю, почти восьми лет я не занимался ничем другим, как только читал сочинения американских авторов. Америка виделась мне огромным, скрытым в тумане пространством, и я пытался разгадать ее, ибо предчувствовал, что мое творчество будет связано с ней, что оно будет воистину американским. Думаю, что по прошествии лет я составил собственное представление о том, что такое американский континент. Я уже говорил, что отошел от сюрреализма, гак как мне казалось, что я не смогу внести в него ничего нового. Но мне сюрреализм дал немало. Он научил меня видеть фактуру, угадывать те аспекты американской жизни, о которых я и не догадывался, стороны, скрытые волной нативизма, которая нахлынула с приходом в литературу Гуиральдеса, Гальегоса и Хосе Эустасио Риверы. Я понял, что за картиной, созданной нативистами, есть чго-то еще, то, что я назвал контекстами — соотношениями между естественным миром и историко-политической сферой, и тот, кто сумеет установить эти соотношения между ними, создаст подлинно американский роман.

Во Франции я написал два коротких романа на кубинские темы, но они не были и никогда не будут изданы, потому что я считаю, что писатель должен иметь мужество, если необходимо, уничтожить многие й многие страницы, скольких бы усилий ни стоило ему их заполнить: я закончил также «Экуэ-Ямба-О!» и в 1933 году отправился в Испанию, где издательство «Испания» собиралось его опубликовать. Этот мой первый роман, пожалуй, не удался, ибо он перегружен метафорами, сравнениями,, взятыми из мира техники, навязчивыми безвкусными образами в футуристическом духе, а также неверным представлением о национальной сущности, которое свойственно было людям моего поколения. Но не все было в нем так уж плохо. Избежали провала главы, посвященные «ромпимьентос» в ньяньиго. Мое пребывание в Мадриде оказалось приятным, хотя я сошел с поезда всего с двадцатью песетами в кармане. Я попросил Хулио Альба дель Байо заплатить мне за издание книги, и он заплатил по-царски: тысячу песет. На эти деньги я устроил банкет для друзей. Моя первая поездка в Испанию была приятной еще и потому, что именно тогда я подружился с Лоркой, Салинасом, Маричаларом, Питталугой и многими другими. Хотя обычно я не люблю проводить время в кафе — никогда не делал этого и в Париже,— гак как считал это отвратительной формой ничегонеделания и напрасной тратой времени, признаюсь, я провел очень приятные минуты с Гарсиа Лоркой в компании друзей в таверне «Корреос».

Разумеется, не все в Париже было связано с литературой. Жизнь заставляет нас заниматься и другими делами. И те, какими пришлось заниматься мне тогда, не были так уж неприятны, они также позволили мне хорошо провести время в доме на площади Дофин. Я руководил студией звукозаписи, где записывались пластинки и радиопрограммы, записи были высокого качества, например инсценировка «Книги Колумба» Поля Клоделя при участии Жана Луи Барро, чтение Робером Десносом рассказа Эдгара По, запись стихотворения Уолта Уитмена «Привет миру», когда впервые была использована магнитная лента, .а также стихи Ленгстона .Хьюза, Элюара, Арагона, Альберти и других в авторском чтении. Я заинтересовался проблемой музыкальной синхронизации и написал оперу совместно с Эдгаром Варезе, отцом электронной музыки. А затем, вернувшись к литературной деятельности, стал редактором журнала «Иман», который, несмотря на то что издавался на испанском языке, объединил многих французских писателей. В этом журнале появились первые переводы произведений Жана Жионо, сделанные Феликсом Пита Родригесом. Средства на издание журнала предоставила аргентинская писательница Эльвира де Альвеар, но неожиданно ей пришлось вернуться на родину, и журнал прекратил существование. Еще в бытность мою редактором этого журнала Альберти сообщил мне, что на Яве появился очень интересный поэт по имени Пабло Неруда*. Я написал ему с предложением, если у него есть, прислать что-нибудь для издания—«Иман» был также и издательством,— и он прислал «Местожительство — Земля». Кажется, я был первым, кто прочитал эту капитальную для американской поэзии книгу и сразу нашел ее превосходной. Неруде заплатили за издание, но книга не вышла, так как «Иман» закрылся. Я отправил ее Бергамину, который опубликовал ее в 1934 году в «Крус и Райя»*.

Вернулся я на Кубу в 1936 году. Тоска по родине давно уже мучила меня, и, когда я вновь увидел берега моего родного острова, его улицы, которые я так люблю, когда потрескавшаяся земля под моими ногами заставила меня понять, что я никогда не расставался со всем этим, несмотря на долгое отсутствие, я почувствовал огромное желание остаться здесь навсегда. Но в Париже ждали дела, и, кроме того, что можно делать писателю там, где само слово «писатель» звучит как оскорбление? И я опять отправился в Париж на борту грузового судна, и в открытом море нас настиг циклон.

Как я уже говорил, в 1937 году я снова оказался в Испании. Шла гражданская война, бои велись на улицах Мадрида. «Ла мезон де культур», во главе которого стоял Арагон, созвал конгресс писателей в Мадриде*. В состав кубинской делегации вошли Маринельо, Николас Гильен, Пита Родригес, Леонардо Фернандес Санчес и я. Из Парижа я выехал вместе с Сесаром Вальехо, Мальро, Маринельо и Питой. Боевое крещение мы получили в Валенсии в первый же вечер: фашистская авиация бомбила город, взрывы сотрясали отель. Мой сосед по номеру спал, не обращая на это никакого внимания. «Ничего не случится»,— сказал он мне и снова укрылся одеялом. Это был писатель Лукач. Мадрид был окружен врагами, бои шли в Университетском городке, и все поля на подступах к городу были изрыты траншеями. Неизменно трижды в день авиация Франко сбрасывала на город бомбы. И в такой атмосфере проходил конгресс, обратившийся с призывом защитить Испанию, призывом к свободе и борьбе против фашизма. Интеллигенция всего мира пыталась таким образом пробудить человеческое сознание, поднять человечество на борьбу против опасности, которая была рядом.

Я вернулся в Париж, но прожил там недолго. Я устал от Парижа и в 1939 году, не имея иной причины, кроме ностальгии по Кубе, запер свою квартиру и возвратился в Гавану. Это не было возвращением блудного сына, ибо судьба не наказала меня, напротив, я приехал, чтобы найти свою судьбу—я имею в виду судьбу духовную,— единственное, что всегда интересовало меня в жизни; Европа осталась позади, и я приближался к берегам Америки с чувством, что пора подводить первые итоги. Итог прожитых лет должен был воплотиться в творчестве, но с этим пришлось повременить, так как, чтобы заработать на жизнь, я вынужден был писать для радио и эта работа отнимала почти все мое время. Я сам писал, редактировал и составлял радиопрограммы. Не все было так уж плохо из того, что я делал, но подобная работа раздражала меня. И вот однажды (это было в 1943 году) приезжает Луи Жуве, которого я знал по Парижу; он сообщает, что приглашен выступать на Гаити, и предлагает мне поехать с ним. Обрадованный, я соглашаюсь. Там со мной связывается Пьер Бабиль, предоставляет в мое распоряжение джип, и вместе с женой Лилией я отправляюсь в путешествие по побережью до Виль дю Кап, до самых северных районов, и возвращаюсь по

Мирбеле и Центральному плоскогорью; я посетил дом Полины Бонапарт в Сан-Суси, а также цитадель Да Ферьер... Что еще нужно романисту, чтобы написать кцигу? И я принимаюсь за «Царство земное».

Пока я писал эту повесть, я совершил поездку в Мексику, где издательство «Фондо де культура экономика» предложило мне написать историю кубинской музыки. Я согласился. Вначале я был уверен, что нельзя говорить о кубинской музыке до 1800 года, но потом обнаружил ее даже во времена конкисты. Подобным же образом я нашел в соборе в Сантьяго-де-Куба подлинный родник музыки — сочинения Эстебана Саласа, который был практически неизвестен. Книга «Музыка Кубы» появилась в 1946 году. Мое увлечение музыкой? Быть может, оно досталось мне по наследству: мой отец играл на виолончели и был неплохим пианистом. Я учился музыке, но по образованию меня можно считать, скорее всего, самоучкой: я посещал репетиции, общался с музыкантами. Считаю, что каждый писатель должен быть знаком с каким-нибудь параллельным искусством, ибо это обогащает его внутренний мир. Музыка присутствует во всех моих произведениях. В «Веке просвещения», например, Карлос играет на флейте, герой «Потерянных следов» — музыкант, а «Погоня» построена в форме сонаты: первая часть, экспозиция, три темы, семнадцать вариаций и заключение, или кода. Внимательный читатель, знакомый с музыкой, может легко обнаружить это развитие.

В 1945 году мой друг Карлос Э. Фриас предложил мне поехать в Венесуэлу, чтобы организовать там радиовещание. Знакомство с Венесуэлой расширило мое представление об Америке, ибо эта страна—своего рода квинтэссенция континента: здесь текут его великие реки, здесь раскинулись его бесконечные равнины, здесь его высочайшие горы, его сельва. Венесуэльская земля позволила мне как бы вступить в живой контакт с землей Америки, а попасть в ее сельву означало познакомиться с четвертым днем сотворения мира. Я совершил путешествие по Верхнему Ориноко и месяц прожил там среди первобытных племен Нового Света. Тогда впервые родилась во мне идея создания «Потерянных следов». Америка—это единственный континент, где сосуществуют различные эпохи, где человек XX века может пожать руку человеку четвертичного периода или встретиться с людьми, живущими в селении, подобном средневековому, без газет и без средств сообщения, или он может оказаться лицом к лицу с жителями провинции, более близкой по своему развитию к эпохе романтизма 1850-х годов, чем к нашему времени. Путешествовать по Ориноко— все равно что путешествовать во времени. Мой герой из «Потерянных следов» путешествует по Ориноко к самым истокам жизни, но, найдя их, не в состоянии к ним вернуться— он уже утратил естественность человеческого существования. Это основная идея романа, написать который оказалось не так-то просто. Я переписывал его целиком трижды. Трудности?

Для писателя трудности всегда лежат в области формы: суметь точно выразить то, что он хочет сказать. Например, главу о разрыве Софии с Югом в «Веке просвещения» я переделывал пятнадцать раз. «Царство земное» было опубликовано в 1949 году, и все обстоятельства создания повести и ее задачи достаточно объяснены в предисловии, хотя я считаю излишними всякие разъяснения, если смысл произведения не раскрывается в нем самом. «Потерянные следы» вышли в свет в 1953 году.

Я приближаюсь к концу, поскольку по мере того, как творческий багаж писателя растет, собственная его жизнь уменьшается. Триумф Кубинской революции заставил меня задуматься о том, не слишком ли надолго покинул я свою страну, и в мае я на месяц приехал на родину. Затем я продал свой дом в Венесуэле и в июле 1959 года окончательно вернулся на'Кубу, приурочив свое возвращение к тому, чтобы присутствовать на первом праздновании 26 июля. Я привез в чемодане новый роман, «Век просвещения», начатый в Каракасе в 1956 году и оконченный на острове Барбадос два года спустя; требовались кое-какие доработки, но перемены, которые наблюдались в моей жизни, в жизни всего кубинского общества, вселили в меня такой энтузиазм, что я не мог думать ни о чем другом. Поэтому роман был опубликован лишь в 1962 году. Возникновение романа связано с путешествием, предпринятым мною в залив Санта-Фе у берегов Венесуэлы и описанным в двадцать шестой главе. Место привело в восхищение: это один из самых прекрасных и неповторимых уголков американского побережья, и именно там, на борту парохода, я написал эту главу. Европейские писатели ограничивают роман рамками интеллектуального. Я — нет: я, подобно животному, не анализирую вещи, а описываю их так, как чувствую, как бы во внезапном озарении. Другой отправной точкой романа была вынужденная остановка в Гваделупе по пути в Париж. Там я впервые услышал о Викторе Юге, перенесшем Французскую революцию на Антильские острова, и, когда я приехал в Париж, мною овладел страх, уж не сделал ли его героем своего романа какой-нибудь другой писатель. К счастью, я обнаружил, что он почти неизвестен, и тогда я сделал его главным героем моей новой книги.

«Век просвещения» я писал с большей легкостью, чем «Потерянные следы», хотя пришлось преодолеть значительные трудности, связанные с задачами, которые я перед собой поставил: не упоминать о вещах, неизвестных в те времена, когда происходит действие в романе, а именно в конце XVIII — начале XIX века (отсюда и название романа); язык романа должен был соответствовать тому, на котором говорили тогда; с другой сгороны, достоверность фактов обязывала меня тщательно собирать документы и вести повествование со строгостью историка. Кроме того, я поставил перед собой задачу, чтобы читатель по меньшей мере на протяжении первых восьмидесяти страниц не догадывался, что действие происходит во времена Французской революции. Поэтому произведение открывается рассказом о жизни Софии, Эстебана и Карлоса. Какова главная мысль романа? Она может быть выражена одной фразой: люди могут оказаться слабыми, но их идеи остаются и в конце концов претворяются в жизнь. Исторические темы я люблю по двум причинам: во-первых, для меня не существует понятия современности в том смысле, который обычно вкладывается в это слово: человек в сущности одинаков в разные эпохи, и поместить его в прошлое зачастую значит то же самое, что изобразить его в настоящем. Вторая же причина4 заключается в том, что роман о любви двух или более героев никогда не был мне интересен. Я люблю большие темы, могучие движения масс. Они в высшей степени обогащают как героев, так и сюжет.

Что касается моего метода работы, то здесь я очень строг. Прежде чем начать писать роман, я составляю некое подобие общего плана, куда входят: планы домов, рисунки (ужасающе плохие) тех мест, где должно происходить действие. Я тщательно выбираю имена своим героям, они всегда отвечают определенной символике, помогающей мне лучше представлять себе действующих лиц. Например, София, согласно греческой этимологии этого слова, должна быть мудрой, означать стремление к знанию, и т. д. Я забочусь о том, чтобы дать моим персонажам значимые имена и определить их общественное положение. Всегда стараюсь работать понемногу ежедневно, от пяти до восьми часов вечера, но если работа ладится и увлекла меня, то я отказываюсь от ужина и продолжаю писать, пока не закончу главу или не дойду до какого-то определенного логического завершения. В таких случаях я обычно кончаю около полуночи. Однако я не придерживаюсь очень распростра-ненной среди писателей привычки работать по ночам. Я не верю в «рассветы, дарующие вдохновение», не верю и в ночные бдения. Есть писатели, которые позволяют сюжету вести их за собой и которые сочиняют по ходу действия. Я же абсолютно не способен написать главу, не зная заранее совершенно точно, о чем должен в ней сказать. Конечно, возникают иногда непредвиденные моменты, но я ввожу их только в тех случаях, если они вписываются в общий сюжет и могут принести пользу. — Круг чтения? Писатели? Я не в состоянии категорическим образом назвать любимых писателей. В основном меня интересуют в литературе (еще с тех пор, когда я был подростком) все ее высшие достижения, отвечающие поставленным автором целям. Естественно, существуют различные уровни. Есть уровень Джойса и уровень Конан Дойла. Но оба эти писателя, каждый на своем месте, блестяще выполнили поставленные перед собой задачи. И если я безгранично восхищаюсь Джойсом, это не мешает мне беспредельно наслаждаться, читая Конан Дойла. По моему мнению, проза Эдгара Аллана По — одно из самых выдающихся явлений всех времен. Некоторые фрагменты из «Истории Артура Гордона Пима» я не устаю перечитывать. Например, эпизод с ящиками в пароходном трюме.

В настоящий момент я пишу роман (и сделал уже довольно много), который условно назвал пока «Год 59-й». Действие происходит в Гаване, и роман представляет собой первую часть трилогии, на написание которой вдохновила меня Кубинская революция.

Мигель Анхель Астуриас