Теперь, даже при наличии нового паровоза,сдвинуть с места такой поврежденный состав было нельзя.

Белые так хорошо пристрелялись, что вскоре все броневагоны оказались разбитыми, а орудия и пулеметы на нём вскоре замолчали.

Пластуны Брусницкого закидали гранатами окопавшуюся вокруг бронепоезда красную цепь. Путь к поверженной махине, некогда грозной и неприступной, стал свободен.

Красные отступали вдоль железной дороги. Сильно поредевшая их цепь еще отстреливалась.

Подбив бронепоезд, белые остановились и преследование прекратили. То ли сил у них было мало, то ли боеприпасов. Поредевшие красные цепи отступали все дальше, пока, наконец, последние, огрызающиеся огнем фигуры, не скрылись в лесу за делающими поворот рельсами.

Молодой пластун в лихо заломленной набекрень финке первым пробрался внутрь состава, и тут же получил пулю из револьвера. Так дорого отдавал свою жизнь раненый во все места комендант бронесостава. Последним патроном он разнес себе череп.

Белые, зайдя внутрь бронепоезда, увидели одни трупы. Кто-то стонал, и его быстро прикончили. На железном полу у пулемета с поднятой крышкой лежал окровавленный Ульманс. Он был неподвижен, поэтому белые не обратили на него никакого внимания.

На полу маленького купе, на тонком матрасе лежала Маша. Глаза её были неподвижны, но смерти в них не было. Красное марево пролитой крови висело в броневагонах. Продолговатыми, жирными полосами перемещалась эта энергия, выкаченная из убитых. Над самым потолком висела она кровавыми охвостьями. И Маша видела это. Она таращила глаза, понимая, что и есть единственная не мертвое, осваивающее потолок.

Брусницкий двигался не спеша. Он оглядывал павших противников, как мог бы их оглядывать сам цезарь на рубиконе. Во взгляде его была снисходительность и глубина. Он прошёл почти весь бронепоезд, прежде чем увидёл в нём свою невесту, лежащую с температурой на грязном, холодном полу.

Маша, увидев его, подняла руку к губам. Из глаз её покатались слёзы. Они побежали по красным от температуры щекам и застыли на подбородке.

-Антон Львович, Вы меня нашли, - сказала она и закрыла глаза.

Брусницкий стоял неподвижно. Он ещё не верил, что перед ним она – Маша, его невеста и возможно жена. Всё это было почти невероятно и у него перехватило дух. В мгновение он ощутил такую потерю сил, как будто то бы на плечи его опусти мраморную плиту. Сел на краешек складной кровати, которая занимала почти половину купе.

-Что с тобой, Маша? – спросил он неверным голосом.

Руки его беспокойно шарили по шинели, словно чего-то ища. Он был в смятении.

-Мне всё надо привести в порядок, - сказала Маша и открыла глаза.

Она смотрела на него немигающим взглядом. Смотрела словно через стеклянную стену. Почти то же самое чувствовал он. Но вот эта стеклянная стена под их взглядами, как под лучами солнца, с каждым мгновением становилась всё мягче, пока совсем не растаяла. Тут он бросился к ней. Он наклонился, поднял её на руки и положил на кровать. Потом, словно раздумывая, поцеловал в щёку.

- У тебя жар, - сказал он, снимая перчатку и трогая её лоб.

- Это пустяк, – сказала она, улыбаясь уголками губ.

- А как ты вообще здесь?

- Кульманс взял меня с собой.

- А кто такой Кульманс?

- Он комиссар. Сказал, что Петрозаводск возьмут белые, ну вы. И мне пришлось ехать. Он убит?

Брусницкий кивнул.

-Где он?

Голос у Маши дрогнул.

Бусницкий посмотрел на открытую дверь. Маша оперлась рукой на кровать и села. Потом встала и выглянула в коридор.

Кульманс лежал навзничь лицом в пол. Голова и светлые волосы его были в крови.

Молодые казаки-пластуны снимали с бронепоезда пулемёты и орудийные замки. Они не обращали внимания на мёртвых, словно их не было рядом. Это была привычка к смерти, похожая на вульгарный беспардонный танец вдребезги пьяного человека.

Увидев мертвого Кульманса, Маша заплакала.

- Он был добр ко мне. Пальцем меня не тронул. Говорил, что вы – белые, зло.

-Идейный. Наверное, большевик.

- Не знаю, - сказала Маша, прекратив плакать.

Брусницкий распорядился насчёт саней. Вскоре они уже ехали в сторону предместья.

- Мы не похоронили его. Нам надо вернуться.

-Мы не можем возвращаться.

Маша снова заплакала. Ей всех было жалко и убитого Кульманса, и себя, и Брусницкого, и этих простуженных кашляющих казаков-мальчишек, за плечами которых уже проступали безжалостные, костлявые контуры смерти.

Город до отказа забит военными квартирантами. Комнату найти почти невозможно. Неголова исхитрился и, подкупив за три золотых червонца пьяненького чеха, занял его комнатушку. Назвать это жильём было трудно. Дверь, в которую надо входить с опущенной головой. Два полуокна, в которых видны проходящие ноги. Вот и всё.

Теперь надо разыскать еду. Она неважно выглядит, думал он. И вообще, женщины на войне – недоразумение. Вот если бы у меня была волшебная палочка, я бы смог сделать её совсем маленькой.… Тогда - другое дело. Ела бы она совсем чуть-чуть. И домик ей можно было сделать в коробке из-под галет. И всё было бы расчудесно.

Раздобыв немного еды, он вернулся и увидел, что Маша спит. Он смотрел на неё, а она спала. Образы снов как тени, как синие птицы проносились над ней. И вот она улыбнулась… Улыбнулась чему-то внутри себя. Потом это что-то спряталось и потухло. Лицо её снова стало непроницаемым. Но какая-то песчинка нежности застыла на нём, как маленькая крошка на подбородке ребёнка.

Брусницкий мерил комнату шагами. Хватало двух, чтоб пересечь её из конца в конец.

Обвенчаться ней было сейчас неправильно. Вдруг меня убьют, и она станет вдовой. Надо подождать. Дождаться конца всего этого. А его – конца, вовсе не видно.

Брусницкий сел на круглую табуретку. Опёрся спиной о стол, на котором стояли горшки с цветами, и вытянул ноги. Он смотрел на Машину голову, повёрнутую к стене; на маленькое её ушко и завиток кудряшек. Он даже слышал её дыхание. Оно было безмятежно, как дыхание самой природы. Брусницкий долго глядел на затылок Маши, и она обернулась.

- Добрый вечер, Антон Львович, – сказала она, и сон отбежал от её лица. - Мне снилась жизнь в городе, с отцом, с бабушкой. Их больше нет. Вы возьмёте меня замуж?

- А надо? Ты не передумала? Столько всего произошло.

- Но, я же обещала. Вы же просили, и я согласилась.

Зачем я всё это говорю, думала она. Слова будто сами срываются с губ. И вовсе я не хочу замуж. Ни за Антона, ни за кого вообще. Не хочу, а говорю. Странно.

- У меня дом был в Петербурге. Сейчас его нет. Разграблен. Садовника моего убили только за то, что он не позволял рвать цветы из клумбы. Что нас с тобой ждёт в этом браке? Не знаю.

- Да чтобы не было. Что-то ведь будет.

- У нас складывается занимательный разговор. Ты напоминаешь о моём обещании. Однако сам голос твой говорит о другом. Его тембр и интонация.

- Ну, и что интонация. Я ещё не проснулась. Вот он - голос, и не совсем мой. Теперь важно определить место и время.

- Место и время чего?

- Как чего? Нашей свадьбы, венчания. Я хочу венчаться на Соловках, в Спасо-Преображенском. Отец там служил. Я тогда была крохой. И мало что помню, но кое-что всё-таки помню. Помню колодец с воротом, с цепью и тяжёлым ведром. Помню отставного солдата, который помогает маме перелить воду. А ещё я помню орла, он тоже был прикован цепью. И никуда не мог улететь.

- Что-то у тебя одни цепи?

- А брак? Это ведь тоже цепи. Целых две. Одна тянется от тебя, другая – к тебе. Я не знаю, Антон Львович, зачем я Вам всё это говорю. Может и не надо, но как-то выходит, что говорю.

- До Соловков путь не близкий. Не лучше ли найти церковь рядом?

- Нет, не лучше. Путь друг к другу лежит через испытания. Бог испытывает нас дорогами, воспоминаниями. Я, Антон Львович, думала о Вас. Но не представляла, что мы встретимся так.

- Как так?

- Ну, в бронепоезде. Что я буду на полу. Это Петер положил меня на пол. Ему казалось, что так меня не зацепит пуля. А его зацепила.

Она снова заплакала.

- Ну не надо Маша. Ему сейчас хорошо. Может он покаялся и уже в раю.

- А может, и нет. Может не в раю? На нём столько крови, столько.

Маша особенно долго тянула последнее слово, будто удлиняя его. Она превратила его в категорию бесконечности – бесконечной крови, льющейся справа и слева.

- Что, такой явный злодей?

Маша кивнула.

- Мне он ничего плохого не сделал. Кажется, он любил меня.

- А ты его?

- Не знаю. А что бы Вы хотели услышать?

- Ты такая притворщица…

- Я не знаю. Его было жалко. Если не хотите жениться, то и не надо. Будем так до конца войны. Петера больше нет. Кто-то же должен обо мне заботиться.

- Да, должен.

Брусницкий развернулся к столу. Отрезал кусок сала и положил его на хлеб.

- Мне нужна определённость. Я хочу знать серьёзность Ваших намерений.

- Они серьёзны.

- Ну, тогда я спокойна.

Маша встала. Подошла к столу. Отрезала себе такой же кусок и тоже стала есть.

- Соловки…. Вот тоже придумала, – сказал Бусницкий с набитым ртом.

- Да, Соловки. Война когда-нибудь кончится. А путь друг к другу - это как восхождение на Монблан.

- Ну, ладно. Пускай Соловки, - применительно хмыкнул Брусницкий, проглатывая кусок.

В Медвежьегорске, в доме купца Тойво Рихеранта был большой праздник. Тойво выдавал замуж пышногрудую Летму – младшую дочь.

Старшая Ирма давно жила с мужем в Гельсингфорсе. Она совсем забыла отца, и Тойво злился.

Жены у Тойво давно не было. Она умерла при родах. Теперь весь его большой дом опустеет. Полная луна Летминого лица перестанет зажигаться в окнах. Теперь, после торговых дел его будет ждать только водка, да ещё кусок холодной свинины. По возвращению из церкви гости расселись за большим столом на коротких четырёхугольных скамьях. На столе были жареные зайцы, свинина, клюква. Много кваса, настоянного на остром хрене. И, конечно же, водка.

Муж Летмы - щупленький, белокурый приёмный сын пастора скромно сидел за столом, не притрагиваясь к напиткам. Он был явно смущён большим количеством гостей и вниманием к своей неприметной особе. Летма была в два раз крупнее мужа. Это была мощная женщина с большой грудью и задом, напоминающим бочку.

Тойво смотрел на дочь и пил рюмку за рюмкой. Он пил и не закусывал. Казалось, что огненная вода становиться частью него самого. После двадцатой рюмки ее воздействие на организм Тойво стало слабее, и спокойное тяжелое отупение растеклось по телу неподдельным свинцом. Теперь, он был по-настоящему счастлив, счастлив до безразличия. За Летмой он давал хорошее приданное. Душа его была так же спокойна, как и трехлитровая бутылка с водкой напротив. И чем больше пьянел Рихеранта, тем более безразличными ему становились гости. На мгновение ему даже показалось, что он сам Тойво Рихеранта превратился в огромную бутылку с водкой, а чужие руки хватают его и разливают по рюмкам. От этой мысли ему стало весело.

- Отец, тебе наверно хватит, - сказала дочь - Ты ничего не ешь.

Тойво отодвинул от себя тарелку с едой и вылез из-за стола. Он вышел на улицу, вытащил коробку финских папирос с желтыми гофрированными мундштуками и закурил. Ему, Тойво Рихеранта, было хорошо, пока он не увидел карела Оскара, пробирающегося вдоль забора.

Оскар издалека стал подавать ему знаки, всем своим видом показывая, что хочет сообщить ему что-то важное. Тойво инстинктивно опасался карела. Именно он сообщил ему, что его жена терпеливая Эмма умерла при родах. А два года назад, когда цыгане украли коней, кто как не любезный Оскар принес эту весть. И вот теперь, он здесь размахивает руками. Не добрый это знак, думал пьяный Рихеранта, в голове которого происходила изрядная путаница.

Сутулый карел подошел к дому и поклонился в пояс.

В округе Рихеранту уважали. Он был богат, но не жаден. Мог снабдить едой, а потом взять не деньгами, а шкурками и это многих устраивало.

- Я, Тойво, принес плохие вести.

- Ты всегда их приносишь, и всегда только плохие.

Оскар отдышался, потом заговорил.

- Брата твоего убили в городе. Латыш Кульманс сам застрелил его. Он не хотел отдавать зерно.

- Вот как, - глухо сказал Тойво и потупился.

- Я две недели шел, чуть не погиб, - зачем-то сказал карел и встал рядом. - Что будешь делать?

- Мстить.

Тойво ушел в дом и вернулся с большим стаканом водки и куском свинины.

- Дочь вышла замуж, а латышу не жить.

Карел залпом выпил водку и закусил. Он знал, что так и будет, потому что Тойво Рихеранта никогда не бросал слов на ветер.

Мы оставили наших волков и давно о них не думали. Что же поделывают они, эти грозные, замерзающие в холодном логове, хищники?

Нелегкие две недели прожили они в заметаемой снегом лощине.

Раз, рядом с ними прошел красный карело-финский отряд комиссара Антикайнена. Он пробирался в тыл к белым и проводил разведку боем, сметая их фарпосты и оставляя после себя только мертвых.

Все они были замечательные лыжники и охотники, в глаз бьющие белку. Отряд прошел, не заметив волков.

Широкая лыжня, проложенная вдоль пригорка, вскоре засыпалась снегом. Теперь на всем бескрайнем пространстве уже не было видно ни следов человека, ни звериных лап. Теперь было вокруг только слепое пространство, наполненное деревьями и снегом, с Богом во главе.

Волки ворочались от холода и голода и беззащитно жались друг к дружке. Такие грозные и такие беспомощные перед снежной стихией. Несколько раз они ловили зазевавшихся ворон.

Для этого кто-то из них: или волчица, или старик, или волк среднелеток, выползал из логова на опушку и, замерзая на корню, ложился брюхом на снег, пока сам не превращался в сугроб. Лежать надо было долго. Стыли живот и лапы. Пока, наконец, не становилось тепло. Но главное было не спать, не заснуть в этом обманном тепле. Волки знали это и терпели. Когда вороны накапливались на опушке и начинали беспорядочно перемещаться, волк каменел и даже задерживал дыхание, чтобы не таял снег перед импровизированным сугробом. Когда же какая-нибудь кума оказывалась совсем близко, он напрягал все свои четыре лапы и делал моментальный прыжок. Старик два раза промахивался, но ему доставалось от добычи других.

Лучше всех ворон ловила волчица. Она была меньше и быстрее них превращалась в сугроб.

В марте запахло весной, сильно до головокружения. Еще по ночам бывали заморозки, еще от мороза трещали сучья, но уже солнце высвечивало на снегу очаровательные золотые пятна, а птицы уже стали осматривать прошлогодние гнезда и пробуждать лес от зимнего сна.

Наступление белых на Петрозаводск откладывалось. Не было никакой определенности.

Там, в Мурманске, где засело командование, решили подождать до мая, когда просохнут дороги и станет удобней передвигаться.

Теперь ни красные, ни белые активных действий не вели. Теперь и те, и другие на заре или под покровом ночи набрасывались друг на друга, а потом отступали за укрепления. Это была позиционная война, долгая изнуряющая, требующая терпения и сноровки. Такая партизанщина изнурила бы регулярные части, но в Карелии и в окрестностях войск было мало.

Лишь только белые мало-мальски приводили батальоны в порядок, как следовал прорыв на дальних подступах, и приходилось отправлять войска туда, где тонко и рвется.

Судьба России конечно же решалась в Москве и Петрограде. Но и здесь, в провинции, она тоже решалась. Только несколько иначе, по-другому. Здесь все было медленнее в развалочку, словно во сне.

В самом Петрозаводске накопилось много войска. Город был хорошо укреплен, и многим белым офицерам еще царской выучки, людям вполне осведомленным и образованным, сам штурм представлялся откровенной авантюрой. Иначе думал серб Драшкович.

Так случилось, что за Россию он воевал с четырнадцатого года и всегда побеждал. За все время войны и мировой, и гражданской все сражения, в которых он принимал участие, оказывались для него благополучными. То есть, если в целом битва и бывала проиграна, то вылазка его роты на ограниченном участке имела успех и прикрывала отступление расстроенных войск. А если он входил со своими вояками в какой-нибудь город, не важно - маленький или большой, то почти всегда на плечах противника. Драшкович был настолько удачлив на фронте, что на второй год войны совсем перестал кланяться пулям и стал подниматься в атаку с сигарой в зубах, хотя при его звании это было лишним и ни к чему. Он шел прямо на пулемет, но пули удивительным образом пролетали мимо. Иногда он даже чувствовал горячее дыхание пули. Но ни разу, ни одна пуля не зацепила его. Он был заговоренным. Его так и называли в полку.

Однажды из захваченного блиндажа на него вылетел австрияк с короткой винтовкой на перевес. Драшкович почти сразу выстрелил, а стрелок, видя, что он промахнулся с двух метров, бросил оружие и поднял руки. Потом оказалось, что это отличник по стрельбе с бруствера, знаменитый чемпион Венгрии по стрельбе из лука Курт Саяши.

Так, что у полковника было свое мнение относительно наступления на Петрозаводск, и менять его он не собирался.

Теперь все зависело от командования, решится ли оно на штурм или ограничится эшелонами с лесом, бесперебойно уходящими на Мурманск под охраной подчиненных Драшковича. Он знал, как действовать, как заставить подчиняться себе. Мне бы еще две тысячи войска, и я бы сломил сопротивление этого большевицкого города, так думал Драшкович. В Мурманске были войска, но их не посылали на фронт, а без этих сил наступать нельзя. Драшкович знал это и злился, так как планы его срывались, а дело откладывалось.

Брусницкий шел к полковнику со слабой надеждой на отпуск. Тот на удивление благосклонно отнесся к его просьбе и разрешил покинуть город на целых три недели.

Если начнется наступление, я переподчиню его отряд себе, а если не начнется, то так тому и быть. В конце концов, если женщина желает венчаться в святом месте, то это хорошо. Такое венчание может преобразить и сам брак, как бы сделать его нерукотворным, думал Драшкович, с благосклонностью поглядывая на помолодевшего от желания русского.

Раньше до Кеми ходил паровоз с тремя вагонами, теперь нет. Вагоны загнаны на запасной путь, а паровоз забрали на Мурманск.

Брусницкий, узнав, что у него есть три недели, решил договориться с машинистом.

В паровозном управлении было много людей в промасленной одежде. Там распределяли наряды и резались в карты. Большие кружки чая дымились на замусоренных чешуей от семечек столах. Четверо играли в преферанс, а один что-то писал автоматическим пером, оперевшись локтем на подоконник.

Когда Брусницкий вошел, все как по команде поглядели на него, а потом так же быстро отвернулись. Он был чужим. Им было непонятно, зачем он вообще тут среди них. Из всех кто находился в этой комнате, человек с авторучкой был, пожалуй, самым культурным. К нему Брусницкий и подошел с предварительно продуманным разговором.

- Добрый день, - поздоровался он.

- День добрый, - отозвался человек с авторучкой.

- У меня к Вам вопрос.

- Слушаю Вас.

- Можно ли каким-нибудь образом раздобыть паровоз.

Человек с авторучкой с недоумением глянул на него и откашлялся.

- Трудно будет найти паровоз. Зачем он вам, - спросил он с сильным акцентом.

- Вы не русский и не финн, тогда кто? - поинтересовался Брусницкий.

- Я швед, инженер Улаф Седерстрем.

- Полковник Брусницкий.

Они подали друг другу руки.

- Что-то мы все вопросами разговариваем, - сказал швед.

- Ну да. Так как-то выходит. А паровоз нужен, чтобы доехать до Кеми. Там я пересяду на шхуну и доплыву до Соловков.

- А зачем вам туда?

- Моя будущая жена желает венчаться в монастыре. У меня отпуск. В ближайшее время мы не планируем наступать.

- Хорошо. Есть у меня на примете один слабосильный бегунок, его используют для маневра.

- Я вас отблагодарю.

Швед кивнул и, сложив недописанную бумагу, двинулся к выходу.

Они пересекли несколько пар рельсов и углубились в поселок.

У маленького аккуратного домика с петушком на крыше швед остановился. Он дернул шнурок и в доме зазвенел колокольчик. Через минуту на крыльце появилась заспанная молодая женщина в красном платье. Она прищурилась и, прикрывая зевающий рот рукой, подошла к калитке.

- А Ивана нет, - сказала она. - А где он, сама не знаю. Как пришел с рейса, так и пропал. Пьет наверно.

- Ладно, появится, пусть зайдет, - сказал швед и повернулся к Брусницкому.

Женщина пошла к дому.

- Плохо дело машинист в запое. Ну, да ладно, не расстраивайтесь. Я вас отвезу.

Они пошли обратно, оставляя на свежем снегу аккуратные отпечатки следов.

Раненый Кульманс очнулся внутри разгромленного бронепоезда, когда была глубокая ночь.

Вокруг не было живых. Одни мертвые. Они лежали у открытых амбразур ничком и с открытыми глазами. Белогвардейские пули не пощадили никого. Один только Кульманс остался в живых. Его зацепило. Лицо было в крови, но это была легкая кровь. Еще он был сильно контужен. Левая рука ничего не чувствовала.

Он дошел до их с Машей купе. На полу лежал матрас, но Маши там не было. Я потерял ее. Нашел и потерял. Я думал, что сильный, а оказалось, что нет. И погибнут они от собственной силы. Где я это слышал или читал? Да, от силы. Когда ты творишь, что только возможно, когда рука сама тянется к револьверу, сращивается с ним как будто это ее естественное продолжение, вот тогда ясно, что ты выбран, чтобы вселять страх, для того чтобы убивать. Что ты заставляешь их замолчать, чтобы не было так тоскливо от бесконечности слов, и так уже много их сказано. Ты с револьвером в руке - это возмездие миру за его нерешительность за низость и пустоту. Но ты выбран и должен страдать. Каждый раз когда я стрелял в других, я стрелял в самого себя, а теперь потерял Машу. Нашел и потерял.

Оружия в бронепоезде не было. Белые все забрали с собой. В вещевом мешке убитого он нашел фляжку с водой, кусок хлеба и чеснок. На поясе у Петера по-прежнему болталась короткая финка. Он снял с крючка свой полушубок, который висел в купе как и до нападения. Нахлобучил на голову чью-то шапку, лежавшую на полу, и выглянул в разбитую снарядом дверь.

За много часов до того как Кульманс очнулся, волки были разбужены громом сражения. Лощина их находилась в нескольких верстах от поля битвы. Сами они были в безопасности. Шум боя распугал волчьи сны. Волки подняли в верх острые морды, разули глаза и стали принюхиваться. Пахло кровью и порохом. Пороха волки не знали, но они знали кровь. Это был запах жизни и запах смерти, который они превращали в жизнь.

Когда наступила ночь, а из-за туч выглянула луна. Голубым своим светом она осветила лес и лощину.

Волки выбрались из логова и двинулись на запах крови в сторону железной дороги. Шли они не спеша, друг за другом - впереди волчица, за нею старик, замыкал же шествие половозрелый среднелеток с признаками врожденного благородства. Так как отчетливой дороги нигде не прослеживалось, они все время петляли, подыскивая наиболее твердый путь.

Через некоторое время они увидели бронепоезд и тела красноармейцев. Почти на рельсах лежала убитая лошадь. К ней-то они и устремились, нюхая воздух и опустив вниз хвосты. Теперь на поле недавнего боя правили бал серые голодные звери. Они драли мертвую лошадь и облизывали кровавые морды. Старик прилип к лопатке. Среднелеток осваивал что-то в районе хвоста. Волчица прокусила горло и теперь высасывала почти застывшую кровь.

Когда Кульманс спрыгнул на полотно, то волков не увидел. Они были с другой стороны состава. Он шел вдоль по насыпи. Шел, пока не кончился состав. Потом он пошел по колее.

Полная луна освещала поле недавнего боя. Мертвые застыли в причудливых позах. Такое может сотворить только смерть, подумал он и двинулся по шпалам в сторону Петрозаводска.

Волки же, почувствовав живого человека, отбежали от лошади и уселись поодаль. Петер Кульманс шел в город навстречу своей новой судьбе, а освещенные холодным светом луны волки смотрели ему вслед, и окровавленные морды их улыбались.

Утолив первый голод и сыто отрыгивая, они стали подвывать на луну. Она как-то была связана с ними. Теперь, когда в их желудках воцарился долгожданный покой, волкам захотелось полизать или погрызть луну. Как будто это вовсе была и не луна, а круглая сахарная косточка. Выли они не долго, но так протяжно и проникновенно, что у любого, кто бы мог слышать их, защемило бы сердце. Вдруг они разом замолчали, но вой не прекратился. Кто-то еще помимо них выл на луну сильным протяжным и одиноким воем.