МЕТОДЫ АНАЛИЗА СИСТЕМ И НОВЫЕ ПРЕДМЕТНЫЕ ОБЛАСТИ ИСТОРИИ

К 70-м гг. прошлого века не только возникла, но и стала общезначимой новая методологическая программа, которая стремилась преодолеть этот разрыв. Это методология системного анализа, в котором исследовались различного рода системы (от простых до сложных, от эволюционирующих до саморазвивающихся, от закрытых до открытых, от спонтанных до организованных, от бихевиораль- ных до рефлексивных, от телеологических до ауторефлексивных и т. д.) и были предложены различные методы их изучения (от сравнительно-типологических до структурно-функциональных, от моделирования до информационно-семиотического и др.)Помимо того, что здесь возникают новые онтологические схемы и одновременно новые трудности, в частности, как определить место человеческого действия и его понимания в такого рода системах, статус объективности которых надындивидуален. Обладая бытием sui generis, познание социокультурных систем предполагает скорее реалистическую позицию (в средневековом смысле слова) в то время, как аналитика действия связана с номиналистической позицией и не предполагает введения какого-либо надличностного и автономного бытия.

И не только социология, но и история основывается на исследовании социокультурных систем (можно вспомнить анализ различных типов обществ Тойнби или грамматику цивилизаций Ф. Броделя. Тойнби в своем двенадцатитомном исследовании «А Study of History» (London. Vol. 1-12. 1934-1961) по определенной схеме (генезис, рост, распад цивилизаций, контакты цивилизаций в пространстве и во времени, вызов и ответы цивилизаций) описал различные типы живых, реликтовых и исчезнувших обществ (сначала 21, затем 33 цивилизации). Казалось бы, его фундаментальной онтологией являются организмические метафоры (рождение, рост, надлом, падение), прилагаемые им к истории человеческих обществ. Однако та онтология, которая лежит в основании его анализа, гораздо более сложна, чем кажется на первый взгляд. В разделе «Вдохновение историков», который посвящен методам работы историков (выявлению фактов и их соотношений, необходимость интеллектуальных усилий и исторического воображения), Тойнби подчеркивает «глубинность действия» для понимания и жизни, и истории: «жизнь — это действие» , а в истории он усматривал универсальный религиозный вектор, обнаруживаемый им не только в создании вселенских церквей, но и в трактовке истории как Царства Божьего на земле. Об этом он и писал в предисловии к книге «Цивилизация перед судом истории», характеризуя единство взгляда историка: «Единство взгляда заключается в позиции историка, который рассматривает Вселенную и все, что в ней заключено — дух и плоть, события и человеческий опыт — в поступательном движении сквозь пространство и время. <...> Доступное для понимания поле исторического исследования не может быть ограничено какими-либо национальными рамками; мы должны раздвинуть наш исторический горизонт до мышления категориями целой цивилизации» . Как мы видим, аналогии с организмами не составляют онтологиче- ской схемы, заимствованной из биологии и применяемой в истории. Конечной онтологией является у Тойнби религиозная онтология. Организмические метафоры приобретают в концепции замкнутых цивилизаций религиозно-теологический смысл: «Поскольку цивилизации переживают расцвет и упадок, давая жизнь новым, в чем-то находящимся на более высоком уровне цивилизациям, то, возможно, разворачивается некий целенаправленный процесс, божественный план...»

Онтология истории, развиваемая Тойнби, коренится в христианско-религи- озной онтологии, хотя сам он не считал себя ортодоксальным христианином, занимая позицию, совпадающую с гностицизмом (ему ближе взгляды гностика Маркиона, а не теолога Иринея Лионского, как он сам писал в «Пережитом» ). Именно гностическая онтология Тойнби позволила ему преодолеть чувство резиньяции и релятивизма, увидеть за всеми процессами рождения и упадка цивилизаций некий скрытый смысл и какой-то план, ведущий к утверждению запад- нохристианской цивилизации в ее столкновениях и с восточнохристианской цивилизацией России, и с индуистской, и с китайской, и с дальневосточными цивилизациями.

Для исторической антропологии школы «Анналов», которая репрезентируется программными работами Броделя, цивилизации представляют собой непрерывный процесс исторической преемственности. Социальные науки — от географии до социальной психологии — рассматривали цивилизации в четырех аспектах: 1) как географические и культурные пространства; 2) как общественные формации; 3) как экономические уклады; 4) как коллективные мышления. В процессе исторической преемственности все эти аспекты представлены в долговременной перспективе, в интервале большой длительности. Такого рода подход не только превышает быстротекущее время человеческой жизни, но и предполагает глобальное историческое осмысление серийных процессов, происходящих на разных уровнях социокультурных систем и «ленивое время цивилизаций» . Можно сказать, что школа «Анналов» исходила из разнообразия самого исторического времени и в конечном итоге та онтология, из которой она неявно исходила, это была онтология «меняющегося времени» анализа многообразия исторических реальностей со своими пространственно-временными хронотопами в исторической длительности. Уже на первом этапе школы «Анналов» историки, сформировавшие ее программу, — Ф. Бродель, М. Блок, Л. Февр — выдвинули в качестве инструментария истории понятие ментальности . Это понятие определялось и определяется по-разному, но оно позволило осуществить исторический синтез разнородных исторических исследований, представить историю коллективного сознания на разных этапах и в разных модусах его существования — от массового сознания до представлений элит. Ментальность как поле и метод исторического исследования охватывала и охватывает собою такие феномены коллективного сознания, как страх, представления о жизни и смерти, о чудесах и о сакральном, отношение к детям и к старикам и т. д. Ж. Дюби, вспоминая то, как он, вместе с Р. Мандру, предложил включить в сферу истории изучение ментальности: «Это система (именно система) в движении, являющаяся, таким образом, объектом истории, но при этом все ее элементы связаны между собой; это система образов, представлений, которые в разных группах или стратах, составляющих общественную формацию, сочетаются по-разному; но всегда лежат в основе человеческих представлений о мире и о своем месте в этом мире и, следовательно, определяют поступки и поведение людей. Изучение этих не имеющих четких контуров и меняющихся с течением времени систем затруднительно, необходимые сведения приходится собирать по крохам в самых разных источниках.

Изучение исторических изменений, их рядов, циклов, тенденций и серий в ходе процессов большой длительности, осуществляемое с помощью количественных методов, было восполнено анализом ментальности, понятой как проявление бессознательных и полубессознательных актов. Но и в том, и в другом случае объект истории был анонимен. Как писал В. Вжозек, характеризуя смену объектов исторических исследований, «вместо событий — атомов традиционной истории — предметом изучения "Новой исторической науки" стали лишь социальные процессы, ряда и серии событий, повторяющиеся явления, постоянные структуры. Сами же события оказывались чем-то эфемерным, не заслуживающим внимания, блестящим пустяком на поверхности истории. Это видение истории отодвигало в тень личность как виновника событий. Человек переставал быть актером истории. Он либо вообще исчезал со сцены, либо подменялся абстракциями, отдельными аспектами своего бытия. Индивидуальные действия людей практически оставались незамеченными» .

В начале 70-х гг. XX в. ситуация начинает меняться: «новая историческая наука» поворачивает к исторической антропологии, ядром которой оказывается человек-в-цивилизации. В исторических исследованиях Ж. Ле Гофа, Р. Мандру, Ж. Дюби, Ф. Ариеса, М. Вовеля и др. ментальность начинает трактоваться как образ мысли «обычного человека» (ГЬошше quotidienne, как говорит Ле Гоф в статье 1973 г. ). Возникает и усугубляется разноречье среди историков. Как же трактовать новую концепцию? То ли как историческую психологию, то ли как историческую антропологию? Является ли ментальность методом или объектом исследования? Относить ли ментальность к «ментальному оснащению» историков (как считал Февр в статье 1937 г. ) или к сконструированному историками такому объекту, как ценностные ориентации, установки, формы мысли «молчаливого большинства»? Это разноречье обнаруживается как в редакционной статье «История и социальные науки: переломный этап?» в «Анналах», так и в материалах Московского коллоквиума «Споры о главном» . Возникает противостояние историков, отстаи-вающих традиции школы «Анналов» в изучении структур большой длительности, и историков нового поколения, считающих необходимым изучать «прагматические ситуации», в которых жили и действовали исторические индивиды. Усугубляется и противостояние между теми историками, которые настаивали на повороте к «истории культуры», соединенной с социальной историей, и теми, кто ориентировался на исследование «казусов» — уникальных локальных исторических микроситуаций, в которых обнаруживаются установки «обычного человека» . И это не просто изменение масштаба исторического описания и анализа, а смена исторических онтологий, введение новых «предметностей» исторического знания, которое предполагает и трансформацию методов исследования. Правда, каждая из этих альтернативных методологических ориентаций стремилась сохранить установку на постижение целостности социокультурной жизни и микроситуаций, большой длительности и микрособытий, однако дилеммы между общим и индивидуальным, между родовым и партикулярным, между коллективным и сингулярным так и не нашли своего разрешения в программах ни школы «Анналов», ни «исторической антропологии»: либо эти программы характеризуют общие, родовые и коллективные установки и высказывания, либо индивидуальные, партикулярные и сингулярные установки и высказывания. То ли это способ самоидентификации группы, то ли это способ самоидентификации индивида в группе. То ли в ментальности выражены «средние», «типичные» установки и представления, то ли в ней выражены индивидуальные представления и установки.

6 Зак 3882

Все эти методологические альтернативы не получили своего разрешения в спорах историков, однако общую тенденцию в развитии «новой исторической науки» можно зафиксировать — это движение от серийных процессов «большой длительности» к микроситуациям и микрособытиям, от глобальных процессов становления цивилизаций (феодализма у М. Блока, капитализма у Броделя) к описанию «обычного человека» в конкретных общинах, группах и ситуациях (средневекового человека у Ле Гофа, «казусов» у Бессмертного).

Это движение совпало с тяготением социальных наук (не только истории) к case studies, к изучению конкретных случаев, к монографическому и целостному описанию уникальных событий. К середине 90-х гг. прошлого века уже начинает ощущаться усталость от методологических споров в исторической науке: какая разница, будем ли мы определять ментальность как метод или как объект истории? Возникает ощущение, что нужно перестать заниматься проблемами методологии и исследовать конкретные исторические темы . Но ведь ПОЗИТИВИЗМ, к которому апеллируют историки, уставшие от методологических споров, также является определенной методологией, за которой тянулась весьма традиционная онтология — онтология, выраженная словами одного из историков XIX в.: «Факты, факты и только факты!»

А. Я. Гуревич, задав вопрос о том, как же происходит встреча мысли историка с мыслью автора исторического источника, обратился к понятию «территория историка»: «Метафорически говоря, встреча сознания исследователя с фрагментами сознания людей, от которых до нас дошли оставленные ими тексты, и людей, для которых они были в свое время созданы, т. е. для современников авторов этих источников, — эта встреча происходит не в настоящем времени и не в том прошлом, которое мы изучаем. Эта встреча происходит в особом "време ни-пространстве". Вот этот "хронотопос" (употребляя выражение М. М. Бахтина), который мысленно нужно было бы поместить не в прошлом и не в настоящем, а в воображаемой сфере, — это, собственно, и есть "пространство-время" исторического исследования»Эти «территории историка» (именно во множественном, а не в единственном числе) и образуют различные и нередко альтернативные онтологии исторического исследования.