<<
>>

3. Дурные предчувствия пастора Мальтуса и Давида Рикардо

         Помимо повсеместной нищеты, еще один вопрос беспрестанно беспокоил Англию на протяжении XVIII века: страна хотела знать численность своего населения. И понять такое желание было несложно. В то время как в государствах — соперниках англичан на континенте, казалось, народу было в избытке, обитатели острова пребывали в уверенности, что их количество сокращается вследствие недостатка пропитания.

Нельзя сказать, чтобы Англия обладала точными сведениями относительно числа британцев, скорее, как и любой ипохондрик, она предпочитала волноваться без конкретного к тому повода. Первая серьезная перепись населения была проведена лишь в 1801 году, при этом она преподносилась как «окончательное подавление остатков английских свобод». Прежде Британии приходилось получать информацию о состоянии своих человеческих ресурсов из рук статистиков- любителей — священника-диссидента доктора Прайса, аптекаря и торговца кофе и чаем Хафтона, а также Грегори Кинга, зарабатывавшего на жизнь изготовлением карт.

Основываясь на данных о налоге на очаги и количестве крещений, Кинг предположил, что в 1696 году на террито- рии Англии и Уэльса проживало около пяти с половиной миллионов душ. Последующие исследования показали, что его оценка была удивительно точной. Но Кинга заботило не только тогдашнее положение вещей. Заглядывая в будущее, он писал: «Скорее всего, удвоение народонаселения Англии надо ждать через шестьсот лет, или к 2300 году от Рождества Христова... Следующее удвоение, надо полагать, состоится не более чем через двенадцать или тринадцать столетий, то есть к 3500 или 3600 году от Рождества Христова. К этому моменту в королевстве будут проживать 22 миллиона душ, если, — добавил осторожный картограф, — нашему миру суждено просуществовать так долго».

Во времена Адама Смита предсказание Кинга насчет постепенного роста населения уступило место иной точке зрения. Сравнив поступления в казну в виде налога на очаги в XVIII веке с более ранними данными, доктор Прайс убедительно продемонстрировал, что население Англии на самом деле снизилось примерно на треть с момента реставрации монархии. Естественно, добросовестность его вычислений находилась под вопросом, и другие исследователи с жаром оспаривали открытие. Несмотря на это, выводы доктора Прайса обрели статус непреложных истин, пусть с политической точки зрения эти истины были крайне неприятными. «Сокращение населения есть самая страшная участь, какая только может постичь любое государство, — сетовал теолог-реформатор Уильям Пейли, — а его увеличение должно быть главной целью... по важности затмевающей все политические задачи»[39]. Пейли был не одинок; Питт Младший, бывший в ту пору премьер- министром, даже выпустил закон о помощи бедным, имевший своей целью именно рост населения[40]. Закон обещал щедрые вознаграждения за рождение детей — Питт справедливо предполагал, что заводящий ребенка человек «обогащает» страну и в том случае, если его собственное чадо ждет нищета.

Сегодня нам интересно даже не то, насколько реальной была опасность вымирания англичан как нации. Удивительно, что обе точки зрения на проблему замечательно гармонировали со взглядом на мир, превыше всего ставившим естественные законы, разум и прогресс. Вы говорите, что население сокращается? Тогда заставьте его расти, ведь именно таким должно быть естественное состояние под покровительством тех законов, что, по Адаму Смиту, лежат в основе рыночной экономики. А может быть, оно растет? Превосходно, ведь никто не будет спорить, что увеличивающееся население — это источник богатства всего народа. С какой стороны ни подойди, налицо были все основания смотреть вперед с оптимизмом. Иначе говоря, вопрос о народонаселении в его тогдашнем понимании не мог поколебать уверенность человека в своем счастливом будущем.

Пожалуй, полнее и наивнее других эти оптимистические взгляды сформулировал Уильям Годвин. Священник Годвин, писавший очерки, не мог без содрогания глядеть на окружавший его бессердечный мир. Но он смотрел и в будущее, а оно обещало быть замечательным. В 1793 году он опубликовал «Исследования о политической справедливости». Книга не оставляла камня на камне от настоящего, но сулила будущее, в котором «не будет ни войн, ни преступлений, ни, как мы это называем, отправления правосудия, ни самого государства. Помимо этого там не найдется места болезням, страданиям, унынию и обидам»1. Разве не замечательный взгляд на мир? Конечно, автора этой книги можно было обвинить в подрыве устоев общества, ведь в утопических мечтаниях Годвина анар - хический коммунизм самого радикального толка обусловливал абсолютное равенство: отмене подлежал даже брачный контракт. Но цена произведения была столь высока (три ги- ней за экземпляр), что Тайный совет решил не преследовать автора. Идеи мистера Годвина стали модной темой в аристократических гостиных королевства.

Одним из домов, где увлекались подобными беседами, был Олбери-хаус, неподалеку от Гилдфорда. Проживавший там занятный пожилой господин, как сообщал «Журнал джентльмена» после его смерти в 1800 году, «был человеком эксцентричным в буквальном смысле этого слова». Эксцентрика звали Даниель Мальтус; он дружил с Юмом и боготворил Руссо, составлявших ему компанию во время долгих прогулок, посвященных ботанике. В очередном припадке презрения к материальным ценностям Руссо презентовал изумленному Мальтусу гербарий и собрание книг. Как и многие джентльмены, ценившие знания никак не меньше отдыха, Даниель Мальтус ни от чего не получал такого удовольствия, как от хорошего спора, и чаще всего оппонентом ему служил его одаренный сын, достопочтенный Томас Роберт Мальтус.

Вполне естественно, что земной рай Годвина не укрылся от их внимания, и вряд ли стоит удивляться, что добродушный чудак, каковым был Мальтус-старший, крайне сочувственно относился к утопии, построенной на господстве разума. Молодой Мальтус был настроен более скептически, чем отец. Мало того, в какой-то момент его взору открылся непреодолимый барьер, отделявший человеческое общество в его тогдашнем состоянии от замечательной вымышленной земли вечного мира и изобилия. Желая убедить отца, он подробно изложил все свои возражения. Даниель Мальтус был настолько поражен идеями отпрыска, что предложил опубликовать эти мысли и представить их на суд публики.

Сказано — сделано: в 1798 году анонимный трактат в пятьдесят тысяч слов увидел свет. «Опыт о законе народонаселения и его последствиях для будущего развития общества» одним ударом сокрушил все прекраснодушные мечтания о вселенской гармонии. Несколько страниц — и земля ушла из-под ног самонадеянных мыслителей того времени: вместо прогресса людей ожидали лишь уныние, убогость и ужас.

Дело в том, что очерк содержал следующую мысль: население растет настолько быстро, что рано или поздно прокормить его будет невозможно. Общество не только не будет выходить на все новые уровни развития, но и окажется в ловушке: человеческое стремление к продолжению рода поставит нас на грань исчезновения. Никаких утопий — люди обречены на тщетные попытки накормить прожорливые рты, которых будет становиться все больше, с помощью вечно пустующего буфета матушки природы, а он, сколько ни ищи, не даст и лишней крошки.

Неудивительно, что после ознакомления с трудом Мальтуса Карлейль нарек экономику «мрачной наукой», а бедолага Годвин жаловался, что из-за Мальтуса сотни убежденных сторонников прогресса стали ярыми реакционерами.

Нанесенный Мальтусом удар в одночасье заставил опомниться эпоху, помышлявшую лишь об удовольствии и не видевшую впереди иного пути, кроме плавного прогресса и улучшения. Словно и этого было недостаточно, в то же самое время другой мыслитель готовился сделать смертельный выпад против самоуспокоенности конца XVIII — начала XIX веков. Уже очень скоро весьма успешный торговец ценными бумагами по имени Давид Рикардо выдвинет теорию, которая, внешне уступая пророчеству Мальтуса о крахе человечества вследствие его многочисленности, окончательно развеет мечты о предсказанных Адамом Смитом замечательных улучшениях.

Рикардо был убежден, что понимание общества как движения всех наверх по механической лестнице не имело права на жизнь. В отличие от Смита, он полагал, что этот эскалатор служит разную службу разным слоям общества, и в то время как одни триумфально доезжают до самого верха, другие, не успевая одолеть и несколько ступеней, падают обратно. Хуже того, всю конструкцию приводили в движение вовсе не те, кто оста- вался в выигрыше; получавшие всю возможную пользу от поездки сами и пальцем для этого не шевелили. Чтобы завершить метафору, скажем, что внимательный взгляд на поднимающихся наверх людей вызывал естественное беспокойство: за место на ступенях шла жестокая, непримиримая борьба.

Адам Смит рассматривал общество как большую дружную семью. Взору Рикардо предстали враждующие друг с другом лагеря, и вряд ли этому стоит удивляться. За сорок лет, прошедших с момента выхода «Богатства народов», в Англии оформились две соперничающие группировки. Лишь недавно появившиеся на сцене промышленники, занятые заботами о своих фабриках и борьбой за представительство в парламенте, противостояли могучим землевладельцам — богатым, влиятельным представителям аристократии, с возмущением взиравшим на нахальных нуворишей.

Помещиков раздражало вовсе не то, что капиталисты зарабатывали много денег. Дело было в том, что они имели наглость утверждать, будто существовавшие цены на еду слишком высоки. Если во времена Смита Англия была экспортером зерна, то уже очень скоро ей пришлось перейти к закупкам продовольствия за рубежом. Доктор Прайс мог бормотать все, что приходило ему в голову, — в реальности же рост населения страны привел к превышению спроса на зерно над его предложением, а затем и увеличению цены вчетверо. Вместе с ценами росли и прибыли в сельском хозяйстве. Так, на одной из ферм в шотландском графстве Ист-Лотиан прибыли вкупе с рентными поступлениями составили 56% от вложенных средств; владелец одного вполне среднего по тем. временам участка земли в триста акров получил 88 фунтов прибыли в 1790 году, 121 фунт — в 1803-м и 160 фунтов — десять лет спустя1. Исследователи соглашались в том, что в целом по стране рента как минимум удвоилась за прошедшие двадцать—двадцать пять лет.

Стоило цене на злаки подскочить, как предприимчивые купцы начали привозить пшено и кукурузу из-за границы. Конечно, землевладельцы были вовсе не рады подобному развитию событий. Сельское хозяйство не просто составляло основу жизни аристократов — оно приносило им деньги, и деньги большие. Проживавший в поместье Ривзби в графстве Линкольншир сэр Джозеф Бэнкс, к примеру, оборудовал две комнаты под собственный рабочий кабинет, разгородил их огнеупорной стеной и железной дверью и был чрезвычайно горд тем фактом, что для аккуратной классификации всех относившихся к делам фермы бумаг понадобилось сто пятьдесят шесть ящиков. Этот и подобные ему землевладельцы жили на своей земле и любили ее, каждодневно встречались с арендаторами и посещали собрания, где обсуждались севооборот и достоинства различных удобрений, но ни на долю секунды не забывали, что их богатство прежде всего зависит от цены, по которой урожай удастся продать.

Именно поэтому они не желали мириться с потоком дешевого зарубежного зерна. К счастью для помещиков, они имели доступ ко всем рычагам, необходимыми для борьбы с этой напастью. Располагая необходимым парламентским большинством, они возвели вокруг своего зерна несокрушимую стену протекционистских мер. Так, были приняты хлебные законы, облагавшие ввозимое зерно гибкой пошлиной, которая росла всякий раз, как зарубежная цена опускалась. По сути, был установлен нижний порог цены, и он навсегда закрывал английский рынок для дешевого зерна.

К 1813 году ситуация вышла из-под контроля. Скудные урожаи пришлись на годы войны с Наполеоном, и результатом явились цены, до того наблюдавшиеся только в периоды голода. Зерно продавалось по 117 шиллингов за квартер, то і'сть бушель стоил около 14 шиллингов[41]. Таким образом, ради покупки одною бушеля зерна рабочему нужно было трудить- ся две недели (вот для сравнения пример из истории: наиболее высокая цена американского зерна в период до 1970-х годов наблюдалась в 1920 году, когда бушель зерна стоил 3,5 доллара при среднем недельном заработке в 26 долларов).

Очевидно, цена зерна превышала все разумные пределы, и скорейшее решение этого вопроса было критически важно для судьбы всей страны. Парламент внимательно изучил ситуацию и пришел к выводу, что пошлина на ввозимое зерно должна стать еще больше! По замыслу авторов предложения, немедленный рост цен будет стимулировать производство английского зерна в долгосрочном периоде.

Для промышленников этот удар был слишком тяжелым. В отличие от собственников земли, они нуждались в дешевом зерне, ведь цена еды во многом определяла вознаграждение за нанимаемый ими труд. Иными словами, предпринимателями двигало вовсе не человеколюбие. Выступая в парламенте, влиятельный лондонский банкир Александр Бэринг утверждал, «что работники в этом вопросе совершенно не заинтересованы — они получат корку хлеба и при цене в 84 шиллинга за квартер, и в том случае, если она поднимется до 105 шиллингов»1. Конечно, Бэринг имел в виду, что, независимо от цены хлеба, обычный трудяга получит денег ровно столько, сколько хватит на горбушку — и ни пенсом больше. Но с точки зрения тех, кто выплачивал вознаграждение за труд и охотился за прибылью, дешевым или дорогим будет зерно — и рабочая сила, — имело огромное значение.

Предприниматели сплотились в целях защиты своих интересов; в парламент хлынул поток петиций, какого он никогда прежде не видел. Ввиду ситуации в стране принятие новых, более жестоких хлебных законов без дальнейшего обсуждения показалось парламентариям нецелесообразным. В обеих палатах парламента были созданы соответствующие комиссии, и об этом вопросе на время забыли. К счастью, следую- щий год принес поражение Наполеону, ас ним и падение цен на зерновые до приемлемого уровня. Все же о политическом могуществе землевладельцев говорит хотя бы тот факт, что до полной отмены хлебных законов пройдет еще тридцать лет. Только после этого дешевое зерно смогло беспрепятственно поступать на английский рынок.

Вряд ли сложно понять, почему писавший в разгар кризиса Давид Рикардо видел экономику в ином, куда более пессимистичном свете, чем Адам Смит. Смотря намир, последний обращал внимание лишь на согласованность его действий; от взора Рикардо не могло скрыться жестокое противостояние. Автор «Богатства народов» имел все основания полагать, что каждый может получить от щедрот великодушного провидения; творивший ОК9ЛО полувека спустя любопытный биржевик не только видел, что общество разделено на воюющие группы, но и прекрасно понимал, что заслуживший победу в этой борьбе трудолюбивый капиталист на деле обречен на поражение. Рикардо был убежден: если тот не ослабит свою хватку и цена на зерно не опустится, землевладелец будет пожинать плоды прогресса в одиночку.

«Интересы землевладельцев постоянно противоположны интересам всякого другого класса общества»1, — написал он в 1815 году, и это недвусмысленное утверждение превратило необъявленную войну в ключевое политическое сражение, сопровождавшее развитие рыночной системы. Декларация сторонами своих намерений уничтожила последнюю слабую надежду на то, что наш мир все-таки может быть лучшим из всех возможных миров. Стало ясно: если он и не утонет в Мальтусовом болоте, то неминуемо сорвется с движущейся лестницы Рикардо и разлетится на мелкие кусочки.

David Ricardo, Works and Correspondence, ed. Piero Sraffa (Cambridge University Press, 1965), vol. IV, p. 21. (Здесь и далее русский перевод цитируеся по изданию: Рикардо Давид. Начала политической экономии и налогового обложения. Избранное. М., 2007.)

Глубокие и порождающие тревогу идеи мрачного священника и скептически настроенного биржевика требуют более подробного рассмотрения. Но прежде давайте познакомимся с самими героями.

Трудно представить себе двух людей, чьи воспитание и деятельность отличались бы сильнее. Как мы знаем, Мальтус приходился сыном эксцентрику из верхушки английского среднего класса; отец Рикардо, еврей-банкир, был вынужден уехать из Голландии. Мальтус с самого начала под руководством отца готовился к поступлению в университет (один из его учителей выразил пожелание, чтобы французские революционеры захватили Англию, и за это угодил в тюрьму); Рикардо уже в четырнадцать лет начал участвовать в отцовском деле. Мальтус провел свою жизнь за академическими исследованиями, он стал первым профессиональным экономистом и преподавал свою науку молодым директорам Ост-Индской компании в основанном ею колледже в Хейлибери. В двадцать два года Рикардо уже имел собственное дело. Мальтус никогда не был обеспеченным человеком, в то время как обладавший начальным капиталом в 800 фунтов Рикардо к двадцати шести годам обрел финансовую независимость, а в сорок два отошел от активной деятельности с состоянием, по разным оценкам, от 500 тысяч до 1 миллиона 600 тысяч фунтов.

Тем более удивительно, что воспитанный в академической среде Мальтус интересовался реальными фактами, тогда как практичного Рикардо занимала теория. Если бизнесмена заботили лишь невидимые «законы», то профессора волновало, насколько эти законы согласуются с картиной, которая открывалась его взору. Наконец, последнее противоречие: получавший весьма скромный доход Мальтус встал на защиту состоятельных землевладельцев, а богатый Рикардо, который позднее и сам стал помещиком, всячески боролся против их интересов.

Различиями в воспитании, образовании и жизненном пути все не обошлось — взгляды двух мыслителей оказали очень разное воздействие на публику. Что касается бедняги Мальтуса, то, по словам его биографа Джеймса Бонара, «ни на одного другого деятеля той эпохи не выливался такой поток оскорблений. Сам Бонапарт считался меньшим врагом человечества. Мальтус имел наглость защищать оспу, рабство и детоубийство; он осуждал столовые для бездомных, ранние браки и пожертвования на содержания церковных приходов и был настолько «бесстыжим, что женился после всех сделанных им заявлений о порочности брака»... С самого начала Мальтус оказался в центре внимания. Шквал критики не затихал на протяжении тридцати лет»[42].

Чего еще мог ожидать человек, призывавший мир к «нравственному ограничению»? По меркам того времени Мальтус не был блюстителем морали, но и на людоеда он походил едва ли. Чистая правда, что он призывал прекратить помощь бедным и выступал против проектов постройки жилья для рабочих. Но за всем этим стояли искренние переживания за судьбу беднейших членов нашего общества. И это не говоря о том, что идеи Мальтуса составляли разительный контраст с мнением отдельных мыслителей того времени, которые считали, что бедным надо было бы разрешить спокойно умирать на улицах.

Иными словами, позиция Мальтуса была не столько бессердечной, сколько на удивление логичной. Если, согласно его теории, главные беды мира связаны со слишком большим количеством населявших его людей, то любое поощрение «ранней привязанности»[43] лишь усугубляет положение человечества. Конечно, если человек «не нашел своего места за щедрым столом природы», его можно поддерживать на плаву с помощью благотворительности, но поскольку в этом случае он заведет потомство, на поверку благотворительность оказывается замаскированной жестокостью.

Увы, логичность вовсе не всегда приносит популярность, и решившийся обратить свое внимание на темные стороны нашей жизни вряд ли может рассчитывать на одобрение общества. Наверное, ни одна теория еще не встречала такого единодушного порицания: к примеру, Годвин объявил, что «мистер Мальтус, очевидно, пишет лишь затем, чтобы показать пагубность заблуждений тех, кто принял близко к сердцу мои рассуждения о заметных и необходимых улучшениях в судьбе человечества»[44]. Понятно, что в глазах многих Мальтус переступил грань дозволенного.

Рикардо же, напротив, уже с ранних лет был любимцем фортуны. Иудей по рождению, он поссорился с семьей и стал унитарием ради женитьбы на хорошенькой девушке из квакеров; во времена, когда толерантность не была нормой — его отец, в частности, вел свою биржевую деятельность в специально отгороженном Еврейском уголке, — Рикардо сумел занять высокое положение в обществе и заслужить уважение многих людей. Позднее,уже в бытность свою членом палаты общин, он получал приглашения выступить от обеих главных партий. Как он сам говорил, «я при всем желании не смогу передать, какой ужас охватывает меня при звуках собственного голоса»[45]. Один свидетель описывал этот голос как «резкий и визгливый», другой же уверял, что он был «приятным и благозвучным», пусть и «очень высоким». Так или иначе, он заставлял умолкать палату общин. Благодаря своим честным и блистательным объяснениям Рикардо прославился как человек, обучивший палату общин. Сосредотачиваясь на базовом устройстве общества, он обходил вниманием преходящие изменения, и кое-кто позволил себе предположить, что Рикардо «словно прилетел с другой планеты»[46]. Он яростно защищал свободу слова и собраний и боролся с коррупцией в парламенте и гонениями католиче- ской церкви, то есть был самым настоящим радикалом, но даже это не могло смутить толпы его обожателей.

Отнюдь не очевидно, что его поклонники понимали хоть что-нибудь из прочитанного — как известно, Рикардо является едва ли не самым трудным для восприятия экономистом. Но даже если сам текст выглядел сложным и запутанным, главная идея была проста: во-первых, капиталисты и помещики имеют взаимоисключающие интересы, во-вторых, интересы последних действуют во вред обществу. И совсем не важно, насколько глубоко промышленники проникали в суть его аргументов — они моментально возвели экономиста в ранг своего святого покровителя; доходило до того, что нани - мавшие для детей воспитательниц женщины интересовались, в состоянии ли те преподавать политическую экономию.

Экономист Рикардо шел по жизни словно бог (хотя и был скромным и застенчивым человеком), а вот Мальтусу приходилось довольствоваться куда меньшим. Его очерк о народонаселении прочитали, одобрительно кивнули, но затем снова и снова пытались опровергнуть, хотя даже по ярости нападок можно судить о важности его тезисов. Споры по поводу мыслей Рикардо не умолкали, а рассуждения Мальтуса — за исключением очерка о народонаселении — удостаивались лишь сдержанного отношения или попросту игнорировались. Мальтус чувствовал, что с миром вокруг не все ладно, но был совершенно не способен облечь свои аргументы в логически выверенную форму. Он зашел настолько далеко, что предположил возможность поражения общества депрессией — «общим перепроизводством», как это называл он сам, — но Рикардо без труда выставил эту абсурдную идею на посмешище. Сегодня нам остается лишь пожалеть о том, что все произошло именно так. Обладавший хорошей интуицией и опиравшийся на факты Мальтус мог унюхать любую проблему издалека, но его жалкие попытки аргументировать свое мнение меркли на фоне колких замечаний финансиста, который воспринимал мир как огромную абстракцию.

О чем только они не спорили! Когда в 1820 году Мальтус опубликовал «Начала политической экономии», Рикардо не поленился сделать более 220 страниц записей, указывавших на просчеты священника. Последний же из кожи вон лез, чтобы в своей книге изобличить, как ему казалось, очевидные ошибки в воззрениях Рикардо.

Удивительнее всего то, что эти двое были близкими друзьями. Их первая встреча состоялась в 1809 году, после того как Рикардо отправил в редакцию «Морнинг кроникл» серию великолепных писем по поводу цены золотых слитков, а затем стер в порошок некоего мистера Бозанке, рискнувшего высказать иное мнение. Вначале Джеймс Милль, а за ним и Мальтус пустились на поиски автора писем, и возникшая в результате дружба между тремя великими умами продолжалась до самой их смерти. Между ними шел огромный поток корреспонденции, и они то и дело обменивались визитами. В своем замечательном дневнике их современница Мария Эд- жуорт писала: «Вместе они пускались в погоню за Истиной, а настигнув ее, ликовали вне зависимости от того, кто сделал это первым»[47].

Упоминание Марии Эджуорт требует отдельного пояснения. Будучи дочерью экономиста, она, по всей видимости, первой из женщин не постеснялась высказать свои взгляды на функционирование экономики. Вначале они принимали форму нравоучений для детей, но в 1800 году из-под пера Эджуорт вышел роман «Замок Рэкрент»: его главными героями были члены семьи землевладельцев, промотавших свое состояние во многом из-за невнимательности к нуждам арендаторов. Слово «rackrent» стало использоваться в английском языке для обозначения подобного поведения. Возможно, для нас важнее, что Мария регулярно переписывалась с Рикардо. В частности, она уговаривала его посетить Ирландию, чтобы вблизи изучить проблему с арендной платой, о которой тот писал с позиции обитателя Олимпа. В итоге он отклонил ее приглашение. Заметим, что женщины начнут играть заметную роль в развитии экономики лишь через сто лет.

Эти люди не проводили все свое время за учеными дискуссиями — в конце концов, они были всего лишь людьми. Мальтус, из уважения к собственной теории или по какой-то другой причине, женился довольно поздно, а вот от встреч с друзьями получал огромное удовольствие. После его смерти один из друзей поделился трогательными воспоминаниями о жизни в Ост-Индском колледже во времена Мальтуса: «Легкие шалости и почтительное отношение, редкие мятежи молодых людей и стрельба из лука в исполнении юных девиц, а также необычная обходительность профессора персидского языка... и немного старомодная любезность, царившая на летних вечеринках, — всего этого уже не вернуть»1.

При том, что отдельные писаки сравнивали его с Сатаной, Мальтус был высоким красавцем с добрым сердцем; за спиной студенты величали его не иначе как «отцом». От своего прапрадеда он унаследовал расщепление неба и связанный с этим дефект речи. Хуже всего ему давалась буква «л», и сохранился забавный рассказ о том, как Мальтус наклонился к известной даме, которая пользовалась слуховой трубкой, и произнес следующую фразу: «Милая леди, не хотели бы вы взглянуть на озера Килларни?»2 По-видимому, именно этот дефект, а также прочная ассоциация имени Мальтуса с проблемой перенаселения заставил одного современника сделать такую запись:

На прошлой неделе нас навестил философ Мальтус.

К его появлению я позвал приятнейшую компанию

Harriet Martineau, Autobiography, Maria Weston Chapman, ed.

(Boston: James R. Osgood, 1877), p. 247. 2 Ibid., p. 248.

одиноких людей... Он крайне доброжелательный человек и, если налицо нет признаков грядущих родов, учтив с женщинами... Мальтус — истинныйнрав- ственный философ, и я бы согласился говорить столь же нечленораздельно, если бы я мог мыслить и действовать так же мудро, как он.

Рикардо также был не прочь развлечь своих гостей; о завтраках в его доме ходили легенды, а сам он, по-видимому, имел страсть к игре в шарады. В книге воспоминаний «Жизнь и письма» мисс Эджуорт описывает один раунд:

Петуший гребешок: мистер Смит, мистер Рикардо, Фанни, Гариет и кукарекающая Мария. Те же, теперь она же расчесывает волосы, словно гребешком. Проходящий в гордом одиночестве и с самодовольным видом мистер Рикардо - настоящий петушиный гребешок, и очень забавный.

Он был на удивление одаренным предпринимателем. «Способность обретать богатство, — писал его брат, — не пользуется уважением в нашем обществе, и, несмотря на это, мистер Р. нигде так не проявил свои необыкновенные таланты, как в ведении дел. Его совершенное знание всех тонкостей предмета, удивительная скорость, с которой он проводил подсчеты, его умение без видимых усилий заключать огромные сделки, в которых он участвовал, его спокойствие и рассудительность — все это позволило ему оставить современников на фондовой бирже далеко позади»1. Впоследствии сэр Джон Боуринг скажет, что своим успехом Рикардо был обязан одному наблюдению: как правило, люди преувеличивают важность происходящих событий. «Поэтому, если у него были основания ожидать легкого подъема акций, он покупал в твердой уверенности, что неразумный оптимизм остальных участников рынка сыграет ему на руку; когда же акции падали, он продавал, будучи убежденным, что паника и тревога приведут к не оправданному обстоятельствами снижению»[48].

Все перевернулось вверх дном: торговец ценными бумагами был теоретиком, в то время как священник придавал большее значение практике. И тем любопытнее, что теоретик чувствовал себя как рыба в воде в мире денег, а практик представлял собой полную беспомощность.

В годы наполеоновских войн Рикардо оказался поручителем при синдикате, который выкупал государственные ценные бумаги у Казначейства и предлагал приобрести их всем желающим. Рикардо частенько делал Мальтусу одолжение и откладывал для того несколько акций — пастор получал с них скромный доход. Накануне сражения при Ватерлоо Мальтус обнаружил, что заинтересован в росте рынка, и его слабые нервы не выдержали. Он немедленно написал Рикардо, призывая того, «если это не слишком сложно или неудобно... воспользоваться возможностью и получить небольшую прибыль с той доли, что вы обещали мне в силу вашей доброты»[49]. Тот не отказал другу, но, повинуясь своим инстинктам профессионального спекулянта, не только не сделал то же самое, но и купил еще акций в надежде на их рост. Веллингтон победил, Рикардо сорвал куш, а несчастный Мальтус не мог скрыть своего расстройства. «Едва ли я хоть раз зарабатывал столько вследствие роста цен. Действительно, я оказался в заметном выигрыше... Но вернемся к нашему предмету»[50], — как ни в чем не бывало писал Рикардо своему другу, после чего пускался в обсуждение теоретического значения роста цен на сырье.

Их казавшиеся бесконечными споры продолжались в ходе переписки и во время личных встреч до 1823 года.

В своем последнем письме к Мальтусу Рикардо убеждал друга: «Мой дорогой Мальтус, с меня довольно. Как и многие другие спорщики, после стольких дискуссий мы остались при своих мнениях. И все же разногласия эти не могут причинить вред нашей дружбе — даже если бы мы соглашались во всем, мое отношение к вам не могло бы быть более теплым»[51]. В том же году он скоропостижно скончался в возрасте пятидесяти одного года; судьба отпустила Мальтусу еще одиннадцать лет. Ею отношение к Давиду Рикардо было недвусмысленным: «Разве что членов собственной семьи я любил больше, чем его»[52].

Хотя Рикардо и Мальтус почти всегда расходились во мнениях, суждения Мальтуса относительно народонаселения его другом полностью разделялись. В своем знаменитом «Опыте...» 1798 года Мальтус не только привлек к вопросу внимание всей страны, но и пролил немало света на проблему ужасной и непреходящей нищеты, черной дырой зиявшей на картине английской общественной жизни. У других людей до него возникало ощущение, что между численностью населения страны и уровнем бедности есть связь, и в те годы был популярен скорее всего вымышленный рассказ о некоем Хуане Фернандесе, который оставил козу с козлом на небольшом острове неподалеку от берегов Чили — на тот случай, если при последующих визитах ему потребуется мясо. Вернувшись, он обнаружил, что поголовье животных превысило все разумные пределы, и не нашел ничего лучше, как оставить там пару собак. Размножившись, те сократили численность коз и козлов. «Таким образом, — замечал рассказчик, достопочтенный Джозеф Тауншенд, — установилось новое равновесие. Первыми возвращали свой долг природе слабейшие особи обоих видов, а более активным и решительным удалось остаться в живых»[53]. К этому он не преминул добавить: «Количество пропитания — вот что регулирует численность человеческого рода».

Подобная система взглядов предполагала, что природа рано или поздно придет в устойчивое положение, но никто не смог сделать последнего, поистине сокрушительного вывода из имеющихся предпосылок. И тут на сцене появился Мальтус.

С самого начала он подчеркнул необыкновенно мощный потенциал, заложенный в процессе удвоения. Он был ошеломлен связанными с воспроизводством последствиями, и новые поколения ученых подтвердили справедливость его мнений. Один биолог подсчитал, что если пара животных будет производить на свет десять пар себе подобных в год, через двадцать лет популяция этого вида составит 700 ООО ООО ООО

  1. ООО ООО особей. Хавлок Эллис[54] упоминает о крошечном организме, который, не будучи ничем ограничен в процессе деления, к исходу тридцати дней породит себе подобных общей массой в миллион раз большей, чем масса Солнца.

Разумеется, эти и многие другие примеры плодовитости природы не имеют прямого отношения к нашему рассказу. Вот какой вопрос видится важнее остальных: насколько велика в среднем склонность человека к воспроизводству? М альтус предположил, что люди удваивают свою численность каждые двадцать пять лет. По тем временам его оценка казалась вполне умеренной. Подобные темпы роста достигались при средней семье в шесть человек, причем двое детей умирали, не дожив до брачного возраста. Приводя в качестве примера Америку, Мальтус замечал, что на протяжении предыдущего столетия ее население и правда вырастало вдвое каждые четверть века, а в отдельных захолустных областях, где жизнь была свободнее и здоровее, удвоение происходило и вовсе раз в пятнадцать лет!

Тенденция людского рода к повышению собственной численности — и тут совершенно не важно, идет речь о двадцати пяти или пятнадцати годах — вступала в открытый конфликт с упрямым фактом: в отличие от людей, земля не способна к размножению. Да, повышенные усилия моїут привести к увеличению пахотных площадей, но прогресс будет медленным и недостаточно заметным. Земля не человек, она не плодит собственных потомков. А значит, рост ртов происходит в геометрической прогрессии, тогда как объемы годной для возделывания земли растут лишь в арифметической прогрессии.

Результатом является неопровержимое с точки зрения логики заключение: рано или поздно, количество людей превысит объемы продовольствия, доступного для их пропитания. «Предположим, что на нашей земле в отдельно взятый момент проживает, скажем, тысяча миллионов людей, — писал Мальтус на страницах «Опыта... ...Их количество будет расти в следующей последовательности: 1,2,4,8,16,32,64,128,256,512 и так далее, в то время как объемы пропитания будут относиться друг к другу как 1,2,3,4,5,6,7,8,9,10 и так далее. Спустя два века с четвертью численность населения будет относиться к запасам продовольствия как 512 к 10, через три века — как 4096 к 13, а спустя два тысячелетия разрыв не будет поддаваться вычислению»[55].

Столь безрадостная картина нашего будущего в состоянии обескуражить кого угодно, и сам Мальтус признавал, что «такие выводы могут наводить тоску»[56].

И был вынужден сделать тревожное заключение: неизбежное и непоправимое расхождение между количеством ртов и количеством продовольствия способно привести лишь к одному: большая часть человечества отныне и навсегда обречена на откровенно жалкое существование. Так или иначе, огромный и постоянно растущий разрыв необходимо сократить — в конце концов, люди не моїут жить без еды, а на всех ее не хватает. Именно поэтому наши предки нередко прибегали к детоубийству, поэтому на нас постоянно давят войны, болезни и, конечно, бедность.

Этого было бы достаточно, но Мальтус добавляет: Похоже, голод есть последний, самый страшный аргумент природы. Рост населения настолько очевидно превышает способность земли предоставлять продовольствие... что преждевременная смерть неминуемо станет бичом человечества. Человеческие пороки - энергичные и способные посланники движения к снижению населенности нашего мира. Но стоит им оступиться в этой разрушительной войне, как периоды мора, эпидемий чумы и других болезней вступят в дело и уберут с дороги тысячи и десятки тысяч людей. Если и этого окажется недостаточно, из своего укрытия выйдет колоссальный голод, сопротивляться которому будет бесполезно, и одним могучим ударом сравняет численность населения с количеством имеющейся на всей земле едых.

Теперь понятно, почему бедный Годвин обвинял Мальтуса в превращении сторонников прогресса в его убежденных противников. Ведь учение Мальтуса не оставляет нам ни малейшей надежды. Человечество погибнет, раздавленное тяжестью своего веса, и его может спасти лишь тонкая соломинка «нравственного ограничения». Но разве можно рассчитывать на то, что нравственное ограничение выйдет победителем из неравного боя с сексуальным влечением?

Был ли Мальтус прав?

Еще в начале 1970-х годов общее мнение относительно роста населения планеты полностью подтверждало его ожидания, и особенно это касалось менее развитых уголков мира. Тогда демографы говорили о том, что при непрерывном росте население может достигнуть 20 миллиардов человек уже через пятьдесят лет, — речь шла о пятикратном увеличении по сравнению с 1970 годом!

За прошедшие с тех пор несколько десятков лет маятник качнулся в другую сторону. На самом деле мнения о проблеме народонаселения всегда выстраивались в последовательность противоположных друг другу суждений. Удивительно, но факт: в напечатанном всего лишь пять лет спустя после первого втором издании своего знаменитого очерка Мальтус был гораздо более оптимистичен. Надежды он возлагал на рабочий класс и его способность воспитать в себе добровольное «ограничение», откладывая срок вступления в брак.

Сегодняшний робкий оптимизм во многом опирается на технологические прорывы, особенно так называемую «зеленую революцию», позволившую заметно повысить урожайность в Индии и других развивающихся странах. Сегодня Индия производит достаточно продовольствия, чтобы быть его экспортером. И хотя до сих пор агрономы затаив дыхание ждут данных о грядущем урожае, некогда предсказанное Мальтусом наступление сокрушительного всемирного голода ныне кажется весьма маловероятным. В 1980-х годах телезрители ужасались, глядя на обитателей Эфиопии и стран к югу от Сахары, напоминавших обтянутые кожей скелеты. Они были свидетелями не сбывшихся пророчеств Мальтуса, а отвратительных условий жизни в этой части света, одними из причин которых являются постоянные засухи и плохая инфраструктура.

Роста производства продуктов питания недостаточно, чтобы призрак Мальтуса перестал нас беспокоить. Перспектива глобального голода утратила свою актуальность, но эксперты уверены, что порождаемые перенаселением проблемы по-прежнему велики. Напрошедшем в 1981 году Нобелевском симпозиуме демографы обращали внимание на угрожающее нашему будущему появление в развивающихся странах около пятнадцати мегаполисов с населением от 20 миллионов человек. По мнению одного наблюдателя, «распространяющиеся по телу человечества словно шершавые наросты, эти клетки с людьми, без всякого сомнения, представляют собой главный политический вызов нашему миру. Как уберечь эти городские массы от вызванного безразличием гниения, как ограничить их склонность к беспорядку и анархии?»[57].

Мы не должны забывать, и это едва ли не важнее всего,

  1. правоте Мальтуса в том, что экспоненциальный рост населения вполне может перекрыть увеличение производительности в сельском хозяйстве. А значит, решая уравнение, мы обязаны обращать внимание не только на предложение, но и на спрос. Нам требуется контроль не только над объемом продовольствия, но и над количеством детей.

Возможно ли это? Как это ни удивительно, ответ будет положительным. Удивительно потому, что долгое время демографы сомневались в способности стран, глубже других пораженных «болезнью» перенаселения, преодолевать барьеры в виде крестьянского невежества, организованной религиозной оппозиции и политической апатии. Сегодня у нас есть повод смотреть вперед с надеждой. За последние годы такие разные страны, как Мексика и Китай, сменили безразличие или открытую ненависть к мерам по регулированию рождаемости на восторженное отношение. Даже Индия, вечно приводившая в отчаяние специалистов по демографии, начала принимать решительные, а порой и безжалостные меры по регулированию деторождения.

Эти усилия уже оправдывают себя[58]. Несмотря на всеобщее уныние, в годы с 1970-го по 1975-й рост населения планеты замедлился впервые за всю нашу историю. Конечно, говорить об остановке роста населения пока рано; эксперты ООН предполагают, что сегодняшнее пятимиллиардное население Земли прекратит расти лишь по достижении отметки в 9-10 миллиардов. Но, по крайней мере, наше долгое ожидание не оказалось напрасным: темпы роста действительно замедляются, и полная остановка может наступить гораздо раньше, чем мы надеялись еще каких-то десять лет назад. Беда лишь в том, что плоды победы будут поделены крайне неровно. Так, в Европе уже наблюдается нечто близкое к НПН (нулевому приросту населения), но без учета иммиграции. Через полвека население США, на сегодняшний день составляющее около 275 миллионов человек, вполне может превысить 390 миллионов, 800 тысяч из которых будут иммигрантами. Несомненно, это создаст проблемы для крупных городов, но вряд ли приведет к истощению ресурсов.

Прогнозы относительно беднейших стран мира, чаще других сталкивающихся с дефицитом продовольствия, не дают повода для радости. Показатели рождаемости снижаются и там, но очень медленно по сравнению с западными странами. Призрак мальтузианства будет бродить по этой части света еще долгое время.

Интересно, что сам Мальтус нацеливал свои выпады вовсе не на те континенты, где проблема проявила себя в наиболее тяжелой форме. Он был озабочен положением в Англии и западном мире, но никак не в южных и восточных землях. К счастью, волнения Мальтуса оказались напрасными. В 1860 году около 60% супружеских пар в Великобри- тании имели как минимум четырех детей. К 1925 году доля таких семей сократилась втрое. Напротив, за этот же период количество семей с одним или двумя детьми выросло с 10% до более чем половины от общего числа.

Что избавило Запад от обещанных Мальтусом бесконечных удвоений? Очевидно, главную роль сыграл контроль за рождаемостью. Забавно, но изначально совокупность подобных мер, против которых Мальтус открыто выступал, называли неомальтузианством. Стоит отметить, что на практике высшие слои общества осуществляли регулирование рождаемости на протяжении всей истории, и это одна из причин, по которой богатые становились все обеспеченнее, в то время как положение бедняков все ухудшалось. Как только жители Англии и Уэльса начали ощущать на себе наступление новой эры благополучия для многих, бедные слои населения стали не только лучше есть и одеваться, но и переняли у богачей привычку к ограничению своего потомства.

Не менее важной силой, предопределившей крах предсказаний Мальтуса, была охватившая западные страны массовая урбанизация. Если на ферме дети были активами, то при переезде в город они превращались в обязательства. Так чисто экономические соображения помножились на лучшую информированность о методах контроля за рождаемостью и спасли нас от ужасных последствий демографического взрыва.

Итак, худшие опасения священника относительно Англии не оправдались, и безжалостная логика его вычислений оказалась применима лишь к недостаточно богатым и обойденным прогрессом частям света. Надо ли говорить, что во времена Мальтуса такое развитие событий не выглядело сколько-нибудь вероятным? В 1801 году, на фоне дурных предчувствий и слухов о том, что это лишь прелюдия к военной диктатуре, состоялась первая перепись населения Британии. Государственный служащий и любитель статистики Джон Рикман установил: население Англии выросло на четверть только за три последних десятилетия. И хотя до удвоения было далеко, никто не сомневался, что лишь болезни и нищета беднейших слоев предотвращали лавинообразный рост населения. Более того, никто не думал, что рождаемость пойдет на убыль; скорее всем казалось, что Британия обречена утопать в нищете, вызванной борьбой разрастающейся человеческой массы за вечно недостаточные продовольственные запасы. Отныне бедность не считалась случайностью, результатом людского безразличия или Божьей карой. Возникало ощущение, будто человечество обречено на постоянные страдания, а скупость природы заранее превращала в фарс любые наши попытки улучшить свою долю.

Причин радоваться не было. Ранее считавший, что рост населения «по важности затмевает все политические проблемы» Пейли встал под знамена Мальтуса[59]; желавший обогатить свою страну новыми детьми Питт под влиянием идей пастора отозвал закон о повышении помощи бедным. Колридж в общих чертах нарисовал довольно скорбную картину: «Вы только посмотрите на нашу могущественную нацию — ее правители и мудрецы прислушиваются к Пейли и Мальтусу! Это ужасно, немыслимо»[60].

Если находились люди, которых не повергали в уныние идеи Мальтуса, им было достаточно обратиться к произведениям Давида Рикардо.

На первый взгляд, и тем более на фоне убогого мира Мальтуса, мир Рикардо не казался столь уж зловещим. Вселенная Давида Рикардо подробно описана на страницах вышедшей в 1817 году книги «Начала политической экономии и налогового обложения». Она была сухой, строгой и сжатой — одним словом, ничем не напоминала брызжущие энергией рассуждения Адама Смита. Здесь царили правила и абстрак- ции, и обнажавший их интеллект обходил стороной повседневное течение жизни. Рикардо интересовали куда более постоянные вещи. И построенная им система своей простотой, скромностью и архитектурной точностью походила на конструкцию Евклида, но с одним важным отличием. Геометрические построения не касались человеческих жизней, в то время как система Рикардо была поистине трагической.

Чтобы как следует вникнуть в суть трагедии, нам следует сделать небольшую паузу и огласить список главных действующих в ней лиц. Мы уже отмечали, что их не следует воспринимать как людей, ведь они лишь прототипы. Следовательно, в привычном смысле этого слова эти прототипы не живут своей жизнью, а следуют «законам поведения». В отличие от обитателей мира Адама Смита, здесь никто не суетится. Перед нами спектакль с участием марионеток, чьи движения отражают перемены в экономическом аспекте реального мира.

Кого же мы встречаем? Первыми на сцене появляются рабочие — неотличимые друг от друга сіустки экономической энергии. С людьми их роднит лишь неизлечимая привычка к тому, что обозначается эвфемизмом «домашние удовольствия». Именно неискоренимая склонность к этим удовольствиям приводит к тому, что каждое увеличение оплаты труда очень скоро сводится на нет ростом населения. Если использовать образ Александра Бэринга, они получают свою корку хлеба и так спасаются от голодной смерти. Но в долгосрочном периоде собственная слабость обрекает их на жизнь на грани этой самой голодной смерти. Как и Мальтус, спасение рабочих масс Рикардо видел лишь в «добровольном ограничении». Желая рабочим только самого лучшего, он тем не менее не верил в их способность сдерживать себя.

Затем мы знакомимся с капиталистами. Они не имеют ничего общего с обитавшими в мире Адама Смита лукавыми купцами. Сливающиеся в серую массу, они существуют лишь затем, чтобы накапливать капитал — иными словами, вкладывать получаемые ими прибыли в производство посред- сгвом найма все новых работников. Можете быть уверены: они свою задачу будут выполнять неукоснительно. Вот только живется капиталистам несладко. С одной стороны, стоит кому-либо из них открыть новую производственную технологию или необычайно выгодную возможность для торговли, как внутренняя конкуренция почти моментально лишит его сверхприбылей. С другой — их прибыль во многом зависит от вознаграждения, которое они выплачивают своим работникам, и, как мы увидим впоследствии, это создает им дополнительные трудности.

Надо сказать, что пока, несмотря на недостаток реалистичных деталей, эта картина здорово напоминает мир Адама Смита. Настоящие расхождения возникают в тот момент, когда Рикардо обращает свое внимание на землевладельца.

По мнению Рикардо, вся выгода, порождаемая тогдашним устройством нашего общества, доставалась именно помещику. Рабочий выполнял свое задание и получал вознаграждение за труд; капиталист был постановщиком спектакля, и за это ему доставалась прибыль. Землевладелец же процветал благодаря собственной земле, и рост его дохода, или ренты, не сдерживался силами конкуренции или ростом населения. Если называть вещи своими именами, он богател за счет всех остальных.

Давайте прервемся и попытаемся понять, как Рикардо пришел к такому выводу, ведь его пессимистичный взгляд на перспективы общества во многом основывается на определении получаемой землевладельцем ренты. По Рикардо, рента, в отличие от процента на капитал и вознаграждения за труд, не была просто платой за пользование почвой. Рента принадлежала к отдельному типу доходов, корни которого стоит искать в очевидном факте: не все земельные участки обладают одинаковой производительностью.

Предположим, говорит нам Рикардо, что два помещика соседствуют друг с другом. Одному из них досталась плодородная земля, и данное количество оборудования вместе с усилиями ста работников позволят ему собрать полторы тысячи бушелей зерна. Почва на участке второго не так щедра, и те же самые люди и оборудование дадут ему всего лишь тысячу бушелей. От этого природного факта никуда не деться, а он имеет важные с экономической точки зрения последствия: стоимость выращивания бушеля зерна в поместье удачливого землевладельца будет ниже. Действительно, поскольку каждому придется выплатить одинаковые суммы в зарплате и капитальных расходах, вырастивший на пятьсот бушелей больше получит заметное преимущество.

Согласно Рикардо, именно это различие в затратах и предопределяет возникновение ренты. Ведь если спрос настолько высок, что культивация земли на менее продуктивной ферме имеет смысл, то производство зерна на более производительном участке, вне всяких сомнений, будет прибыльным занятием. А с различием в продуктивности будет расти и отделяющая одного помещика от другого рента. К примеру, если на плохой земле можно производить зерно исходя из затрат в 2 доллара на бушель, в то время как богатая почва позволяет снизить издержки вчетверо, до 50 центов, то хозяин последней и правда получит весьма солидную ренту. Выйдя на рынок, оба производителя будут продавать свое зерно по одной цене, скажем, 2 доллара 10 центов за бушель, и полтора доллара разницы в затратах отправятся прямиком в карман обладателя более плодородной земли.

В том, на что указывают приведенные расчеты, трудно усмотреть вред для общества. Зловещие последствия откроются нам в полной мере лишь после того, как мы поместим их в контекст возникшего в воображении Рикардо мира.

Давид Рикардо был убежден, что стремление к росту является врожденной характеристикой экономического мира. Накопив достаточное количество капитала, предприниматели строили новые магазины и заводы. В результате спрос на труд возрастал. Это приводило к увеличению зарплат, но лишь временному, поскольку улучшенные условия очень скоро за- манивали неисправимых работников в сети «домашних удовольствий», и поток новых работников влек за собой исчезновение всех полученных до того преимуществ. Именно на этой стадии мир Давида Рикардо сворачивает в сторону от прекрасного будущего, описанного Адамом Смитом. С ростом населения, замечает Рикардо, возникает необходимость введения в оборот все менее пригодных к возделыванию земель. Множащиеся рты потребуют зерна, для производства которого понадобятся новые поля. Весьма очевидно, что эти прежде не засеянные участки будут менее производительны, чем уже находящиеся в пользовании, ведь только дурак мог не начать с лучшей из земель, имевшихся в его распоряжении.

Следовательно, растущее население не только потребует обработки все новых и новых земель, но и повысит затраты на производство зерна. Естественно, с ними поднимется и его цена, а также ренты наиболее удачно расположившихся помещиков. Мало того, возрастут и вознаграждения работников. Почему? Поскольку теперь производство зерна обходится дороже, оплату труда работника следует повысить, чтобы ему хватило на ту самую краюху хлеба, без которой он умрет с голоду.

Мы вплотную подошли к развязке нашей трагедии. Капиталист, благодаря чьим усилиям общество и пожинает плоды прогресса, оказывается зажат сразу с двух сторон. Во- первых, вследствие роста цены хлеба он вынужден повышать зарплаты. Во-вторых, с введением в оборот менее плодородной земли занимающие лакомые участки помещики заметно выигрывают. Достающийся помещикам кусок общественного пирога увеличивается в размерах, и происходить это может за счет только одного класса — капиталистов.

Куда уж дальше от великого праздника прогресса, на который нас приглашал Адам Смит! В его мире постоянное усовершенствование разделения труда шло на пользу всему обществу и позволяло каждому постепенно увеличивать свое благосостояние. Теперь же мы видим, что такое заключение вытекало из неспособности Смита разглядеть в земле препятствие на пути прогресса. Во вселенной шотландца плодородная земля неисчерпаема, и ничто не заставляет ренту повышаться параллельно с ростом населения.

В мире же Рикардо все выгоды доставались одной группе людей — землевладельцам. Работник отвечал на каждое увеличение зарплаты расширением семьи, и его собственные дети лишали его выигрыша, возвращая к существованию на грани голодной смерти. Что до работавшего, сберегавшего и снова вкладывавшего свои средства в производство капиталиста, то он очень скоро обнаруживал: все тщетно, его расходы на зарплату растут, а прибыль сокращается. Помещику оставалось лишь смотреть со стороны, как растет рента, а затем собирать ее.

Ничего удивительного, что Рикардо выступал за отмену хлебных законов и демонстрировал преимущества свободной торговли, и среди них — возможность ввоза в Англию дешевого зерна. Ничего удивительного, что на протяжении тридцати лет помещики ложились костьми, лишь бы не допустить появления в стране дешевого зерна. И уж тем более понятно, почему молодой капиталистический класс усмотрел в построениях Рикардо насущно необходимое теоретическое обоснование своих действий. Несли ли они ответственность за низкие зарплаты? Нет, виной тому была лишь близорукость плодящих потомство работников. Стоит ли обществу отблагодарить их за заметный невооруженным глазом прогресс? Несомненно, но при нынешнем положении вещей они не видели никакого смысла тратить свою энергию и сбережения ради дальнейшего расширения производства. Все их усилия вознаграждались крайне сомнительным удовольствием: они наблюдали, как ренты и денежные выплаты рабочим росли на фоне падающих прибылей. Капиталист сидел за рулем экономического автомобиля, но все удовольствие и выгоды от поездки доставались не ему, а комфортно расположившемуся на заднем сиденье помещику. Разумный предприниматель вполне имел право задаться вопросом: а стоит ли игра свеч?

Кто, как не пастор Мальтус, мог неожиданно встать на защиту помещиков от Рикардо?

Нам не следует забывать, что Мальтус был знатоком не только в вопросе о народонаселении. Прежде всего, он был экономистом; вообще говоря, он первым озвучил рикардиан- скую теорию ренты и сделал это задолго до того, как ее взял на вооружение и усовершенствовал сам Рикардо. Сделанные Мальтусом выводы заметно отличались от заключений его друга. Н а страницах своих собственных « Н ач ал политической экономии», вышедших спустя три года после появления труда Рикардо, Мальтус замечает: «Рента вознаграждает не только за сегодняшнюю отваїу и мудрость, но и за вчерашнюю силу и прозорливость. Каждый день трудолюбие и одаренность приводят к покупке все новых участков земли». Здесь священник счел нужным сделать сноску: «Стоит отметить, что, будучи помещиком, мистер Рикардо служит прекрасной иллюстрацией к моим рассуждениям»[61].

Такие контраргументы выглядели не слишком убедительно. Ведь Рикардо и не пытался изобразить помещика в качестве корня всего зла. Он прекрасно знал, что зачастую землевладельцы помогают повысить производительность собственных ферм, хотя и отметил, что в таком случае они просто-напросто берут на себя функции капиталистов. Все это не помешало ему показать, опираясь на железную логику, что в качестве собственников они выигрывали даже в том случае, если не обращали на свои земли никакого внимания. Не заручаясь ничьим согласием, порождавшие экономический рост силы перекачивали связанные с ним выгоды в карманы собственников земли.

У нас нет возможности подробно изучить все аспекты этого спора. Что важнее всего, предсказанные Рикардо прискорбные последствия существования ренты так никогда и не воплотились в жизнь. В какой-то момент капиталистам удалось сломить сопротивление помещиков, и дешевое импорт- ное продовольствие хлынуло на английский рынок. Во времена Рикардо пшеничные поля угрожали полностью занять склоны холмов, а всего несколько десятков лет спустя последние вновь превратились в пастбища. Стоит подчеркнуть, что рост населения никогда не был настолько серьезным, чтобы привести к истощению продовольственных ресурсов страны. Рикардианская теория ренты произрастает из различий между наиболее и наименее плодородными участками земли, а успешное решение проблемы перенаселения вызовет сокращение этих различий и, следовательно, не позволит ренте достичь статуса проблемы национального масштаба. Но задумайтесь хотя бы на секунду над такой возможностью: а что, если сегодняшней Британии потребуется прокормить сто миллионов голодных ртов с помощью выращенных внутри страны зерновых? Представьте также, что хлебные законы так и не были отменены. Стоит ли сомневаться, что нарисованная Рикардо картина подчиненного землевладельцам общества станет ужасающе реалистичной? В современном западном мире проблема ренты перешла в разряд теоретических головоломок, возбуждающих умы кабинетных ученых. Это произошло не потому, что теория Рикардо была ошибочна. Мир спасся от рикардианской напасти лишь потому, что производственные и технологические прорывы уберегли нас от предсказанных Мальтусом бедствий. Наступление промышленной эпохи не только позволило нам заметно сократить уровень рождаемости, но и существенно улучшило нашу способность выращивать еду на ограниченном объеме годной для возделывания земли.

Мальтус не терял времени зря — он обнаружил новую причину для волнений. Теперь его тревожила возможность, как он сам выражался, «общего перепроизводства» — потока товаров, которые никто и не думает покупать.

Нам такое допущение кажется очевидным, а вот Рикардо был уверен, что глупее этого он давно ничего не слышал. Конечно, время от времени экономика Англии испытывала трудности, но каждая из них имела свою причину, вроде банковского краха, неожиданного всплеска спекулятивной активности или войны. Более того, математический склад ума убеждал Рикардо в логической невозможности «общего перепроизводства». Следовательно, оно просто-таки не могло произойти.

Использованное Рикардо доказательство впервые сформулировал молодой француз по имени Жан Батист Сей. Он основывался на двух простых предположениях. Во-первых, по мнению Сея, желание обладать товарами было поистине безграничным. Адам Смит был прав, утверждая, что размер желудка человека сдерживает его желание поглощать еду, но стремление к обладанию одеждой, мебелью, украшениями и предметами роскоши не знает пределов. Сей добавлял, что эти бесконечные запросы поддерживались способностью оплатить приобретение желанных товаров. Ведь каждый товар требовал затрат на свое производство, а все затраты превращались в доходы того или иного человека. Зарплата, рента, прибыль — эти деньги обязательно кому-нибудь доставались. Так о каком же перепроизводстве может идти речь? На товары существовал не просто спрос, но спрос платежеспособный. Лишь ошибочные суждения могли, и то ненадолго, помешать рынку найти покупателей на все произведенные им товары.

Рикардо беспрекословно верил в правоту такого хода мыслей, но Мальтус придерживался иного мнения. Найти ошибку в доказательстве было сложно, особенно ввиду его кажущейся безупречности с точки зрения логики. Но Мальтус решил приглядеться повнимательнее к процессу обмена денег на товары, и у него родилась необычная идея. Разве не может возникнуть ситуация, спрашивал он, в которой спрос окажется меньше предложения в силу того, что людям свойственно делать сбережения ?

Сегодняшний читатель отнесется к такому рассуждению с пониманием. Рикардо считал позицию своего друга абсурдной. «Мистер Мальтус ни разу не вспоминает о том, что сбере- жение ничем не отличается от расходования средств, которое заслуживает отдельного упоминания с его стороны», — порицал старшего товарища Рикардо[62]. Разумеется, он просто не мог понять, зачем человеку откладывать часть своей прибыли, если не ради расходов на оборудование и рабочую силу, призванных обеспечить дальнейшее увеличение этой самой прибыли.

Мальтус был поставлен в затруднительное положение. Как и Рикардо, он полагал, что для капиталиста сбережения, по сути, оборачивались новыми расходами. И все же он чувствовал нечто разумное в своей идее. Ах, если бы он только мог объяснить, что именно! Увы, этого ему не удалось. Однажды он попытался доказать, что накопление не было настолько неопровержимым фактом жизни, как полагал Рикардо:

Не один богатый торговец сколотил свое состояние несмотря на то, что едва ли не каждый год увеличивал свои щедрые траты на предметы роскоши и источники удовольствия[63].

Несчастный священник удостоился лишь сокрушительного ответа Рикардо:

Возможно, хотя его собрат купец, располагающий той же прибылью, но отказывающий себе в щедрых тратах на предметы роскоши и источники удовольствия, разбогатеет куда быстрее нашего героя*.

Бедный Мальтус! Он никогда не был силен в открытой дискуссии. Наверное, он и сам знал, что его доводам действительно не хватает внятности. Однажды он даже написал: «Я придерживаюсь настолько высокого мнения об одарен- ности мистера Рикардо в области политической экономии и настолько убежден в его искренней любви к истине, что, признаюсь честно, не один раз, не считая вoзмqжным согласиться с правотой приводимых им аргументов, я бЫл абсолютно подавлен его личностью»1. К глубокому сожалению последующих поколений, Мальтус так и не удосужился придать своим собственным аргументам убедительности или, на худой конец, изложить их понятным языком. В то время как Рикардо разбирался с проблемой распределения, Мальтус, сам того не подозревая, наткнулся на феномен подъемов и спадов, который через какое-то время захватит воображение экономистов всего мира. Мальтуса больше всего волновал вопрос: «Сколько Всего У Нас Есть?», Рикардо же был занят рассуждениями на скользкую тему: «Кому Что Достанется?» Неудивительно, что они так редко соглашались друг с другом — эти двое говорили о совершенно разных вещах.

Нам осталось обсудить последний, но довольно важный вопрос. Чем можно объяснить заметное отличие взглядов и методов анализа обоих героев этой главы от мировидения Адама Смита? Ответ на вопрос наглядно продемонстрирует нам механизм преобразования податливых, сырых впечатлений в строгую и устой чи вую интеллектуальную конструкцию. Странным образом, несмотря на все расхождения в анализе, в прогнозах на будущее и соответствующих рекомендациях, позиция Мальтуса и Рикардо на базовом уровне почти не отличалась от системы воззрений Смита.

Каким же было это общее для всех восприятие окружающего мира? В его основе лежал взгляд на «общество» как огромный механизм. Он приводился в движение стремлением к получению прибыли, сдерживался повсеместно присутствующей силой конкуренции, а также тщательно следил за тем, чтобы, с одной стороны, отвести государству пространство для маневров, а с другой — удерживать его внутри этого пространства. Почему в таком случае они пришли к настолько разным выводам? Конечно, здесь не обошлось без личностного фактора, как не обходится никогда. Можно привести и иное, куда более серьезное объяснение. Оно затрагивает различия в восприятии тремя экономистами функционирования нашего общества. Эти различия не касаются мотива получения прибыли, роли рынка в экономике или роли государства — здесь все трое согласны между собой. А вот когда дело доходит до влияния технологических усовершенствований, подобного единства не наблюдается.

Согласно Смиту, воплощением подобных усовершенствований является разделение труда. Конечно, мы помним его восторженную оценку (пусть и с несколькими отрезвляющими оговорками) того, что этот процесс может сделать для производства конкретного товара, например булавок. Но мы также помним, что оценка Смита вовсе не предполагает, что, поспособствовав производству одного продукта, разделение труда тут же перекинется на новые изделия вроде тканей, чугуна и кто знает чего еще. Достигнув «полного обладания богатствами», страна останавливается в развитии или даже входит в полосу спада, и причину этого стоит искать прежде всего в технологии.

Подобные ограничения неведомы технологиям капиталистического производства, полвека спустя расцветавшим на глазах у Рикардо и Мальтуса. Прядильная машина «Дженни», паровой двигатель, пудлингование железа, как очень скоро стало очевидно, открывали совершенно новые возможности для роста. Настал конец Смитовой эпохи ограниченных возможностей для развития, с ним пришло и предчувствие проблем, которые принесет с собой эпоха начинающаяся. Во-первых, рост населения теперь представал в куда более мрачном свете, поскольку экономическое развитие не сдерживалось никакими барьерами. Следуя той же логике, растущее число возможностей для развития предполагало дальнейшее обогащение землевладельческого класса. Экономические системы Мальтуса и Рикардо ослаблены неурядицами и склоками. Вполне вероятно, что в этом можно винить произошедшие вследствие расширения технологических горизонтов изменения в общем взгляде на экономическую жизнь.

Как нам подытожить достижения двух главных героев этой главы, одновременно столь похожих и столь отличающихся друг от друга?

Рикардо оказал человечеству вполне ощутимую услугу. Выбросив все второстепенные с его точки зрения детали, он дал нам возможность как следует изучить устройство мира. Нереальность его модели обращалась в ее достоинство; строгая структура очищенного от ненужной шелухи мира не только позволила нам понять законы ренты, но и пролила свет на такие важные темы, как международная торговля, денежное обращение, налогообложение и экономическая политика. Построив модель целого мира, Рикардо подарил экономике искусство абстракции, без которого любая попытка разобраться в лежащих в основе нашей повседневной жизни принципах заведомо обречена на провал. Чего уж там говорить, даже некоторые из его современников успели заметить, что инструменты абстракции могут также использоваться для защиты от неудобных свойств действительности, в частности не всегда «рационального» поведения людей. Эта проблема стала известна под именем «рикардианского порока». Так или иначе, если экономика сегодня претендует на звание науки, этим мы обязаны необычайной одаренности Рикардо по части абстрагирования от живого мира. Возможно, ее крайне неустойчивое положение в ряду остальных наук также объясняется этой склонностью к излишнему упрощению объекта изучения.

Поскольку Мальтус не был таким мастером абстрактного мышления, до нашего дня дожила куда меньшая часть его наследия. Но его имя живет хотя бы потому, что он первым указал на таящуюся в перенаселении опасность. Помимо этого, он предчувствовал возможность возникновения всеобъемлющей экономической депрессии, пусть и не смог связно сформулировать свои подозрения. Спустя столетие после появления на свет его книги именно этот вопрос полностью завладел умами экономистов.

Оглядываясь назад, мы понимаем, что главная заслуга этой пары лежала за пределами чисто научных достижений. Даже если они и не отдавали себе в этом отчета, Мальтус и Рикардо сделали удивительную вещь. Они превратили обитателей с оптимизмом смотревшего в будущее мира в безнадежных пессимистов. Отныне рассматривать нашу Вселенную как среду обитания природных сил, которые с неизбежностью принесут каждому члену общества счастье и процветание, было откровенно нелепо. Совсем наоборот: если раньше казалось, что эти силы целенаправленно пытаются привнести в мир гармонию и спокойствие, то теперь они выглядели угрожающе и зловеще. Если человечеству удастся справиться с армией голодных ртов, то, вполне вероятно, ему придется столкнуться с потоком никому не нужных товаров. В любом из этих двух случаев итогом продолжительной борьбы за прогресс станет довольно печальная картина. Получаемых работником денег будет едва хватать на пропитание, усилия капиталиста будут приносить выгоду кому угодно, но только не ему самому, и один помещик сможет по-настоящему ликовать.

На самом деле взгляды Адама Смита, Мальтуса и Рикардо роднит не только общая для них структура, как мы бы сегодня сказали, капиталистической экономики. Помимо этого, все они считали рабочий класс по существу пассивным. Ни один из этой троицы и намеком не допускает, что в один прекрасный день нищие работники задумаются над возможностью внесения изменений в функционирование системы, а то и построения своей собственной системы на месте старой. Так что пора начать новую главу, где будет рассказано о новом взгляде на жизнь общества, завоевавшем воображение многих философов от мира сего.

<< | >>
Источник: Хайлбронер Роберт Л.. илософы от мира сего / Роберт Л. Хайлбронер ; пер. с англ. И.Файбисовича. — М.: Издательство КоЛибри,2008. — 432 с.. 2008

Скачать готовые ответы к экзамену, шпаргалки и другие учебные материалы в формате Word Вы можете в основной библиотеке Sci.House

Воспользуйтесь формой поиска

3. Дурные предчувствия пастора Мальтуса и Давида Рикардо

релевантные научные источники:
  • История экономических учений
    | Ответы к зачету/экзамену | 2016 | Россия | docx | 0.11 Мб
    1.Особенности экономической мысли Древнего мира. Экономическая мысль Древнего Востока. 2.Экономическая мысль Древней Греции и Рима 3.Экономические представления восточных славян. "Русская правда
  • Ответы по предмету История экономических учений РФ
    | Ответы к зачету/экзамену | 2016 | Россия | docx | 0.11 Мб
    1. Особенности концепции Аристотеля об экономике и хрематистике. 2. Экономическая мысль Древнего Востока (Вавилония). «Законы Хаммурапи». 3. Воззрения Августина о богатстве, доходах и справедливой
  • История экономических учений
    | Ответы к зачету/экзамену | 2016 | Россия | docx | 0.18 Мб
    1. ПРЕДМЕТ И МЕТОДЫ ДИСЦИПЛИНЫ «ИСТОРИЯ ЭКОНОМИЧЕСКИХ УЧЕНИЙ» 2. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ ДРЕВНЕГО МИРА 3. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ 4. АРИСТОТЕЛЬ 5. ЭКОНОМИЧЕСКОЕ УЧЕНИЕ ИБН‑ХАЛЬДУНА 6.
  • Ответы на экзаменационные вопросы по Истории экономических учений
    | Ответы к зачету/экзамену | 2016 | Россия | docx | 0.06 Мб
    ВОПРОС 1 История экономических учений: предмет, структуризация и методология ВОПРОС 2 Экономические учения древнего мира ВОПРОС 3 Экономическая мысль в средние века в Западной Европе и в России
  • Ответы к экзамену по Истории экономических учений
    | Ответы к зачету/экзамену | 2016 | Россия | docx | 0.19 Мб
    Оглавление ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ ДРЕВНЕЙ ГРЕЦИИ. АРИСТОТЕЛЬ. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ ДРЕВНЕГО ВОСТОКА (ВАВИЛОНИЯ). ЭКОНОМИЧЕСКАЯ МЫСЛЬ СРЕДНЕВЕКОВЬЯ. ВОЗЗРЕНИЯ АВГУСТИНА И Ф. АКВИНСКОГО. МЕРКАНТИЛИЗМ.
  • Ответы на экзаменационные вопросы по Истории экономических учений
    | Ответы к зачету/экзамену | 2016 | Россия | docx | 0.07 Мб
    1. Экономическая мысль Древнего Востока (Вавилония, Древняя Индия, Древний Китай). 2.Экономическая мысль Древней Греции. Аристотель. 3. Экономическая мысль Древней Греции. Ксенофонт. 4. Экономическая
  • Художественные формы трагического сознания в прозе Леонида Андреева (1898 - 1907): проблемы становления и архетипического соответствия
    Киселёва Алла Николаевна | Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. Москва - 2004 | Диссертация | 2004 | Россия | docx/pdf | 5.61 Мб
    Специальность 10.01.01 - Русская литература. Леонида Андреева читают уже целое столетие. Пик его популярности пришелся на 1902 - 1908 годы, когда были написаны и опубликованы основные произведения: